Сказки | singer-song-writer

Every Room

Каждая комната состоит из того, что в ней есть.

Сегодня обитель пустует. Я не знаю, почему это случилось именно сегодня. Возможно, просто настало время пустоты.

Стены отражают внешний свет, ничего не поглощая, и если попытаться разглядеть, что происходит внутри, находясь на улице, вас ждёт полное разочарование − сегодня здесь царит её величество пустота, абсолютная, тихая и безжалостная. Откуда я это знаю? Ведь если в комнате пусто, то там никого нет, а значит, и я уж точно не должен здесь находиться.

Так и есть. В комнате сегодня ни души.

Но скоро сюда придут.

Несколько теней появляются в центре и садятся на пол, взявшись за руки. Они негромко шепчутся, слегка покачиваясь, будто вершат некий давно забытый обряд. Шепот постепенно переходит в нестройное горловое бормотание, и вот, прямо в центре их круга появляется слабое, но видимое свечение.

Тени тотчас умолкают, встают и расходятся по дальним углам, пряча под капюшонами лица, едва наметившиеся в слабых лучах появляющегося света.

В пространстве проступают очертания и цвета, воздух слегка колеблется, капли ненадолго опустившегося тумана рождают радужные блики, играющие с новыми линиями.

появляюсь в комнате.

Lorry

Приняв свою самобытность как данность, Лорри вошел в воду.

Рыбы уставились на него дружелюбно, но с легкой иронией, водоросли не заметили, а кораллы поменяли окраску.

Лорри обрел прозрачную фактуру и стал наблюдать.

Его прошлую тень унесло течением, а память осела в ил, спрятав околодонных обитателей.

Свет проходил его насквозь, слегка искрясь теплом.

Цвета и запахи окружили его непрерывной вибрацией, звуки и объемы отдавались в нем первопричинными образами, иллюзии хохотали и извивались, образуя давно задуманное, но еще не существовавшее.

Лорри проникал и преумножался, дышал и очищал, но не был виден.

Вокруг толпились обрывки, танцевали оболочки и проявлялись сущности. Всё проходило через него, обретая себя, но не ощущая воздействия.

Течение не замечало его, и он стал течением, обернув всё вспять и не оставив следов.

Будущее отзывалось в прошлом и непрерывно менялось, формы появлялись из содержания и направляли русло, заселяя берега и воплощаясь в различиях.

Тела выходили из реки, навсегда забыв о ней, вынося с собой литр за литром, и разбредались кто куда, и чем больше их становилось, тем меньше каждый из них осознавал, откуда пришел.

Мир оброс городами, сочинил историю о себе и раздробился на миллиарды частиц и вариаций, стремившихся поглотить одна другую. Машины обретали разум, а хрупкие материи теряли сознание.

Война разрушала настоящее и возводила баррикады между новыми интерпретациями.

Ошибки спешили исправиться, но ломали ясность.

То, что в действительности происходило, как будто и не было, то, чего не случалось, предавалось гласности.

Солгавшее становилось правым, а нарушевшее свои границы –
форменным.

Мыслям не находилось места, и они путались друг в друге, сплетаясь в узлы и связывая слова.

Огонь стал последствием дыма, а дома не имели выхода.

Уходящие считались прибывшими, а к свободным приставлялась стража.

Жажда наживы тянула жилы и хватала за горло.

Гордость обращалась в рабство, расторгнутые договоры считались действующими.

На огромном пространстве не оказывалось места.

Бежавшие от ужаса впадали в агонию.

С неба упала капля.
Закрапал дождь.
Разразилась буря.
Штормы чередовались с ливнями.
Линяли краски.
Уплывали улицы.
Стирались лица.
Крыши улетали и не возвращались.
Потоки бурлили.
Линии исчезали.
Тонули очертания.
Ледники таяли.
Океаны слились.
Лорри вошел в воду.

Всё началось со Слона

ГЕРОи и их НАЗНАЧЕНИЕ

Сова Ушастая --- символизирует высадку

Бармен --- излучает брутальность и приносит удачу
Гирла Пришибленная --- без неё ну никак
Дятел Неуёмный --- да шоб ты провалился
Слон --- ну главный он тута
Остальные --- Остальные

Итак.

Всё началось со Слона. Кот ушёл рыбку ловить, Заяц побежал капусту грызть, Жираф тоже запропастился, короче, куда-то все подевались – делай, что хочешь.

Вот и встал Слон со стула во весь свой африканский рост и вышел на улицу – надо ж с чего-то начинать Историю.

Идёт Слон по улице. Улица как улица: машинки гоняются да перебибикиваются, прохожие переругиваются да переталкиваются, деревца придорожные, знай себе, асфальт громят потихоньку, детишки из школы бегут – портфелями дерутся, а на него, Слона, всем плевать.

Так тому, значит, и быть.

Ходил-бродил Слон по улицам разным, да почти одинаковым, да тут и вечер подкрался – пора в укрытие.

Вот и решил Слон заодно обстановку разведать, да настроения местные выяснить, и в Бар заглянул.

Спустился степенно так по ступенечкам в подвальчик, пиджачок поправил, сигаретку достал, прикурил, да и побрёл неспешно выпивку заказывать.

Вот тут-то всё и началось.

– Тты ччёоо, мужик, Слон, что ли?! – прозвучал изрядно подпитый бас из тёмного угла.

– Неээ, глядии, Слон, …! – подхватили в другом конце помещения.

– Хо-хо-хо! – громко подключились развесёлые девицы, жадно шарившие глазами в поисках добычи…

– Заказывай, приятель, слонам - вне очереди! – неожиданно прогремел брутальный Бармен из-за стойки, и вся свора нехотя расступилась, шушукаясь, зыркая и поёрзывая. Только одна Гирла пришибленного вида так и осталась сидеть за баром, что-то увлечённо разыскивая взглядом в своей пепельнице.

– Водки. – Просто сказал Слон и присел рядом с Гирлой, картинно затягиваясь и откидываясь на спинку.

Толпа позыркала да пошушукалась ещё с полчасика, да и забыла о Слоне, а на гирлу и подавно никто внимания не обращал.

Слон было заскучал и взял ещё водки, выпил, да покосил свой глаз на Гирлу Пришибленную, да решил и ей водки взять, а за компанию и сам приложился.

Выпили они, значит, переглянулись, да решили ещё по одной, а там и разговор завязался почти уже, как вдруг отворилась дверь входная нежданно-негаданно, и влетела в неё, громко ухая, да хлопая глазищами удивлёнными, Сова Ушастая, и ну голосить:

– Ты что это, вислоухий, тут хоботомвертишь??!!! Забыл, где место твоё законное?!!! Потерял расписание, когда грядки поливать?! Об..

И неизвестно, что бы ещё местное население узнало о нашем дорогом Слоне, ибо тут Гирла Пришибленная совсем из транса вышла да голос хриплый подала:

– Вы, мамочка, потише разглагольствуйте, слонёнок ваш совершеннолетний, уж, сам, чай, со своими грядками разберётся, а Вас за скандал беспричинный Местная Администрация и оштрафовать способна, коли кто постарается!

– Ах ты, поганка нечёсаная.. – сквозь зубы, но уж совсем тихо проухала Сова, пригрозила слегка Слону пальцем свободным, да убралась восвояси от безысходности.

Тут толпа разномастная к Слону снова внимание своё обратила, да стала активно выказывать уважение да сочувствие, и водкою, разумеется, угощать по-дружески да по-братски.

В общем, долго ли, коротко ли, а проснулись Слон и Гирла Пришибленная вместе поутру, неподалёку от того самого стула, с которого и начиналась История.

Да проснулись-то они не просто так, а оттого что Дятел Неуёмный в дупле соседнем коридор свой сверлить стал, да всё не унимался, полгода уж как.

Поцеловал слон Гирлу, как мог, нежно, хоботом за ухом почесал, да поплёлся в холодильник, пиво доставать, да яишенку поджаривать с хлебушком.

Глядь – а кухня-то его и цвет поменяла да почистилась, потолок как будто и совсем снесло, да так и лучше, вроде бы, глядишь, и Небо прояснивается.

Потянулся Слон, почесал ещё раз за ухом толстым, да и запел во всю глотку песенку свою лучшую, да на гитарке заиграл преловко да презадорненько.

Да тут за окном и весна настала, а то и вовсе Африка, Кот рыбки подсуетил, Заяц – капустки, Жираф подошёл, по плечу похлопал, а потом и все остальные объявились, да стали радоваться, что Слон со стула своего насиженного таки встал.

The end.

ГЛАДИАТОР

Я нужен здесь для Драки. Нужен, чтобы убить или умереть. Десяткам тысяч зрителей нужны только кровь и смерть.

            Мой противник напряжен и угрюм. Я пытаюсь смотреть ему в глаза. В них нет надежды, нет жизни. Только смерть.

              Дан сигнал к началу боя. Мой противник делает первый робкий выпад. Я отпрыгиваю и уклоняюсь. По трибунам прокатывается гул неодобрения. Мой противник продолжает несмелые нападки. Я отступаю и уклоняюсь ещё более ловко. Так мы танцуем какое-то время. Меч моего противника дрожит. Сам он весь трясется от бессильной злобы.

              Толпа устала. Ей скучно. Толпе нужны кровь и смерть.

              Сзади кольцо из острых пик – лучники подгоняют нас в бой. Мой противник подходит ближе. В его гримасе страх, отчаяние и едва уловимая агрессия. Он ненавидит меня. Он хотел бы умереть. Умереть быстро, без предисловий. Я отклоняю его удар. Один. Другой. Третий.

              Лучников сзади больше нет. Теперь их заменяет огненный круг. Отступать некуда. Искаженное отчаянием безумное лицо моего противника заставляет действовать.

              Я отбрасываю меч и срываю шлем. Я опускаюсь на землю. Я обнажаю зубы и бью хвостом, переступая на массивных лапах. Моя кровь наконец-то остывает.

              Раскатистый вопль изумлённой толпы заставляет судью отступить от правил: мой несчастный противник получает копьё и аркан.

                Мне жаль его. Он так хотел бы поймать мой прежний взгляд: это успокоило бы его хоть на долю секунды. Я пытаюсь помочь.

              Я встряхиваю чёрной мохнатой головой и, поднимаясь на сильные задние лапы, несколько раз бью себя в грудь громадными кулаками, затем вскидываю их высоко вверх и яростно сотрясаю воздух. Теперь я хаотично перемещаюсь быстрыми прыжками, рыча и улюлюкая.

                Лучники бросают моему противнику топор и палку. Я продолжаю гримасничать.

             Наконец мне наскучила и эта игра. Мои стройные белые ноги бьют горячую землю копытами. Я встаю на дыбы и расправляю крылья. Поднимаюсь вверх, делаю круг и опрокидываюсь вниз. Достигнув земли, разбиваюсь на тысячу маленьких птиц.

            Птицы щебечут, садясь на плечи зрителей. Толпа вскакивает, отмахивается и визжит. Представление окончено. Колизей пустеет.

            Мы взмываем в небо.

Жил-был Дуб

Жил-был Дуб. Корни у него были большие и древние, а ствол – юный и хрупкий.

Вот такой невозможный был Дуб.

Листья его были нежные, и тоже неправильные: изумрудного цвета, без прожилок и «изнанки». Когда Солнце всходило, они оттенялись лиловым, и серебрились на закате.

Когда и где жил этот Дуб?

Да так сразу и нельзя сказать, чтобы было какое-то конкретное «когда» или «где».

Наверняка можно сказать только одно: корни этого Дуба были в Земле, а ветви доставали до Неба.

Иногда и птички щебетали в его кроне, да белочки скакали по веточкам.

Поскачут, пощебечут – да и поминай как звали.

Был ли вокруг лес, была ли рощица – нельзя сказать наверняка. Вокруг вообще много чего было: реки, горы, человеки, тропинки, камни, и даже вокзал. Да, самый что ни на есть заурядный вокзал – с поездами по расписанию.

Только Дуб это всё не волновало ни капельки. Да и на него самого почти никогда и никто не обращал внимания – как будто и нет его вовсе – ни здесь тебе, ни сейчас.

Так и проходили лиловые восходы и серебряные закаты – нельзя сказать, сколько прошло их, потому что Дуб как был себе, так и стоит: корни древние-сильные, а ствол – тоненький-новенький.

Да только увидел дуб однажды на горизонте своём другую какую-то крону: чья она была – нельзя сказать, далеко ли, близко ли неба касалась – неведомо.

Да только стал дотоле голый Дуб теперь отчего-то жёлуди на Землю ронять – то лиловые, то бирюзовые, а то и серебристые – не знал и сам, как это вдруг выходит у него.

И стали те жёлуди высокими деревьями всё пород дивных да статных, и весь небосвод теперь держат-подпирают – авось, не обвалится.

Загадка Дженни

Когда бы Майк ни встречал Дженни – он никогда не узнавал её.

Точнее, когда она мягко толкала его в плечо и весело говорила: «Хе-эй!», – он несколько секунд с блаженной улыбкой идиота пялился на хорошенькую незнакомку, которая явно заигрывала (вообще-то говоря, Майк отроду не был обделён женским вниманием), и только когда

Дженни закатывала глаза и состраивала одну из своих дежурных «прискорбных» рожиц, Майк наконец-то опускался с небес на землю и со смущенным видом приветствовал давнюю подругу.

Дженни и Майк, по большому счету, даже и не были друзьями, хотя все, кто видел этих двоих вместе, неизменно принимали их за «сладкую парочку».

Дженни и Майк знали телефоны и адреса друг друга, но почти никогда не договаривались о встрече: просто, когда приходило то самое время, один из них появлялся на пути у другого – просто и естественно – так уж у них повелось.

На этот раз встреча настигла их в очереди на последний киносеанс. Вообще-то, очередью это было назвать сложно: кроме Дженни и Майка здесь была небольшая группа тинэйджеров и одна крепко «слипшаяся» парочка. Показывали фильм ужасов, да и то неновый и малобюджетный.

– Скучно спать? – произнесли в один голос Дженни и Майк и утвердительно кивнули друг другу в ответ. Так они всегда честно объясняли себе причину совместных ночных шатаний где придется.

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

Развалившись в кресле нога на ногу, Майк хрустел попкорном, уставившись в какую-то точку экрана, где безучастные цветовые пятна хаотично сменяли друг друга. Мимолётные подруги приходили в его жизнь и уходили, как будто, прогуливаясь по шумному городу, вдруг решали ненадолго присесть на скамейку в тихом парке. Но то ли в этом парке обитали чудовища из потустороннего мира, то ли уж очень ответственный сторож обходил перед закрытием дозором все дальние закоулки – проходили ли пара дней, или пара месяцев, и скамейка неизменно пустела.

В мире же, где они с Дженни так беспечно и бесцельно проводили время, не было ни сторожей, ни чудовищ. После этих встреч оставалось лишь чувство всеобъемлющего покоя, хотя скорее, блаженного забытья. Как она вообще выглядит?!

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

Майк повернулся направо. Ему хотелось смотреть на нее. Смотреть долго и жадно, не отрываясь, пока на самой подкорке мозга не отпечатается каждая еле уловимая черточка, каждый едва заметный дефект.

Там, где, как казалось Майку, только что сидела девушка, зияло опустевшее пространство. На кресле лежали смешные очки, которые они однажды вместе выиграли, когда случайно встретились в парке. Дженни любила вот так внезапно исчезая, оставлять «автограф» – это был ее излюбленный способ избавления от надоевших вещей, и, как Майк наконец-то осознал, побег от прощания.

Оказывается, он столько всего помнил о ней и так мало понимал. Но теперь Майк знал, что никогда не найдет ключа к загадке Дженни, потому что никакой загадки не было.

А еще он точно знал, что завтра позвонит ей и назначит свидание.

Красно-желто-зеленый цветок

Шум улиц навевал загадочное спокойствие. Ветер придавал силы. Встречные взгляды случайных прохожих развеивали непричастность. Весенняя грусть растекалась по городу вместе с подступившим вечерним холодом. Пейзаж вокзала напомнил эйфорию странствия. Лишь бы куда. Неважно кем. Везде. Всегда. Со всеми . Со стороны.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Она еще раз чиркнула зажигалкой. Черт. У ветра тоже есть свои недостатки, - тем более что в этих местах он дует не пойми с какой стороны залива. То есть, как минимум, с трех. Так что прежде чем плюнуть, подумайте.

Подумать … Не слишком ли часто она занималась этим в последнее время?.. хм, давай-ка прикинем: килограмм черных мыслей на миллиграмм серого вещества плюс немного… к черту арифметику, всегда ненавидела, впрочем, то, что любишь, имеешь гораздо реже.. – а.., снова поползли эти мелкие изворотливые существа для этого как его там вещества…
Раз, два, три … дыши! … ПРОСТО ДЫШИ …Какой-то странный вкус ….. – ах, Господин Сигаретный Фильтр, что же Вы не предупредили …
ВОКРУГ…
Шизоидное время года. Какая прелесть. Сейчас позеленеет…Всё.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Зеленый был ей к лицу. Его сочетание с темными густыми волосами делало и без того необычный взгляд еще более пронизывающим. Все это в совокупности, как и вообще сам факт ее существования в данной форме в такого вида реальности в такой-то промежуток времени, - не могли не привлекать к себе ВНИМАНИЯ.

Она определенно не была из тех, кого можно с кем-либо спутать, или из тех, кого можно забыть. Тем не менее, так или иначе мирясь со всем этим, ей приходилось БЫТЬ.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
- Ну и куда на этот раз? - Мудрый поворошил почти догоревшие угли (ее до сих пор поражало его умение подчинять себе огонь без каких-либо видимых усилий). Закурил, демонстрируя в ночном свечении костра три четверти беспристрастно знающего лица, и, прочтя в молчаливом смущении неподатливый ответ, улыбнулся, обнажив прямолинейный голубовато-сияющий взгляд, никогда не ведавший неуверенности.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Музыка плавно обогнула угол, и ласково, но настойчиво, влилась в распахнутое сознание, тут же задав конечное направление траектории. СОЛНЦЕ и юго-восточный ветер уже почти совсем справились с остатками облаков, но те пока еще продолжали время от времени создавать иллюзию тоскливой угрюмости.
НЕ ПРОЙТИ МИМО. Бросить монеты. Желание … СБУДЕТСЯ.

Давно забытые слезы когда-то живших сосен переливались веселым трехцветным блеском в изящно обрамленном кулоне на ее груди – сегодня такие яркие краски, яростноинтенсивносчастливокричащие о стремительной быстротечности. Лови.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Небо развернулось в бескрайнее полотно, отражая новорожденный свет окрыленного разума, вдруг ставшего одним и тем же. Руки сплелись, прикрывая ослепляющий, первый в этом мае, оживший красно-желто-зеленый цветок.

Кошки Мышки

Однажды полосатая пушистая Кошка заскучала и придумала хорошенькую Мышку, чтобы поиграть с ней. Но малышка почему-то испугалась и с писком: «Куда ночь, туда и сон!», - что было скорости в маленьких лапках - сбежала в норку.
Кошка, конечно, удивилась, и даже чуть-чуть расстроилась, но поскольку ей все же хотелось играть, а не скучать, удивляться, и тем более огорчаться - придумала пёстрый клубочек.
Когда хитрюшка Кошка подкинула его в первый раз и отмотала тем самым на несколько диаметров, нить - настоящим что ни на есть волшебно-чудным образом – превратилась в нотки, которые, отзвучав свою длительность, заняли места в комнате: одна стала кирпичиком в стене, другая – плиткой пола, третья – рисунком на обоях, - и пока Кошка, разматывая клубок все дальше и дальше, пыталась поймать лапками очередную симпатичную проказницу-нотку, интерьер становился всё уютнее.

- До-до-до, до-до-до- до чего же премилая Кошечка! – восклицала Красная нотка, стремительно описывая трудно определяемую траекторию и постепенно отрастив у себя четыре длинные стильные ножки, чтобы приземлиться на них в качестве экстравагантной высокой табуретки с обтянутым блестящей лаковой кожей сидением.

- Ре-еее-дкой красоты у неё полосочки за ушками! – утвердила Оранжевая, сначала прочертив в пространстве длинную дугу, затем вращаясь всё быстрей неким подобием цилиндрической спирали, чтобы в итоге спружинить симпатичной вазой в стиле модерн на освещенный утренним солнышком подоконник.

- Ми-иииии-лее кисточек и усиков я в жизни не встречала! – восторгалась Желтая, направляясь по синусоиде к карнизу, чтобы прочно повиснуть на нём полупрозрачной длинной шторой, так ласково волнуемой влетающим в форточку весенним воздухом.

- Фа-ааааа-сон её подштанников так элегантен! – то ли в шутку, то ли всерьез пропела Зеленая, метко впрыгнув в уже успевшую загрустить в одиночестве модерновую вазу стройным молодым стеблем, тут же начавшим выпускать новые листики и даже бутоны.

- Соль-соль-соль-солисткой бы её быть у нас в ансамбле с такой то внешностью, не так ли?! – то ли прозвенела, то ли предложила Голубая, водрузившись нежным соцветием на уже вполне готовом к тому новоиспеченном оконном кустике.

- Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! – смеясь и похлопывая в ладоши, неопределенно сыронизировала Синяя, неспешно подымаясь вверх, к потолку, одновременно принимая форму колпака, не теряясь, закрепившегося в качестве плафона над доселе голой одинокой лампочкой.

- Си-ииии-льно-сильно мы старались, Кошки Мышки наигрались!!! – совсем уж загадочно звякнула Фиолетовая миниатюрная софа, столь упругая, что на ней можно было вполне безопасно прыгать, чем не преминула воспользоваться пушистая кудесница.

«Не перестаю недоумевать по случаю безалаберного отношения к азартным играм некоторых представителей животного мира!» - громко подумала изумленно наблюдавшая за этим беспределом из норки Мышка, которая тем временем проголодалась, и, что было мочи, своим до писка необузданным желанием материализовала кусочек наисладчайше пахнущего сыра «Выхухланд».
«Ну и пожалуйста, можете продолжать тешить своё воображение лишь мелкими продовольственными мыслишками!» - не менее громко подумала в ответ Кошка. Когда же малышка Мышка откусила первый кусочек, он тут же отлетел от ее зубов очаровательной звонкой ноткой и расцвёл премиленькой фиалкой на окошке обставляемой Кошкиным клубочком комнаты. Последующие попытки подкрепиться - к мышкиной досаде – повлекли за собой лишь бурное фиалковое цветение.
Что ж попишешь – в комнате Кошки Мышка оставалась придуманной - а кто, скажите, позаботится о том, что придуманной мышке нужен еще и, как минимум, придуманный кусочек сыра?! Как там говорят: мы в ответе за тех, кого пригрезили? ой нет, видимо об этом говорят либо что-то другое, либо вообще ничего…

Тем временем Кошка, уже забыв, что хотела поиграть с клубочком, разматывала нить в поиске новых и новых, сливавшихся в затейливые мелодии, ноток, которым, похоже, наскучила работа дизайнеров интерьера, поскольку они стали просто безразличным образом растворяться в воздухе, а потом и вовсе перестали быть видимы, а музыка, напротив, стала звучать крайне отчётливо и близко. А у Кошки вдруг возникла догадка, что кто-то - а точнее что-то - вполне целенаправленно присело ей на ушки – что бы это могло быть?.. где наше зеркало… вот и оно, а в нем и наша Кошка в самых что ни на есть волшебных наушниках, громко выплевывающих в ее очаровательно-кисточные органы слуха такие заводные треки, что невозможно, тряся головой и поднятыми вверх лапами, не запрыгать в такт.
До Мышки доносится:”…dream until your dream comes true…”, - малышка с дрожью вспоминает : «это же тот двуногий с музыкального канала с такой широченно-зубастой улыбкой, брррр!»
А пока очаровательная серая барышня негодует, то ли непоседа, то ли неваляшка - Клубок - как бы невзначай подкатывается к норке.

Тут уж – от продолжительного негодования и голода потерявшая страх - Мышка самым что ни на есть серьезным образом решила по-взрослому разобраться с этим шаманским устройством и вытащить оттуда все так портящие сытную жизнь (к тому же, говоря между нами, Мышками, вообще не очень-то здесь уместные) нотки. Наша до храбрости осмелевшая прелестница потянула ниточку и начала закручивать вокруг себя, чтобы все-все до одной хулиганские пёстрые выскочки побыстрее улетучились.
Но не тут то было: вредные нотки в корне поменяли свое поведение и окружают Мышку со всех сторон, никуда и не думая исчезать.
И вот уже не малышка Мышка разматывает клубок, а он обволакивает ее, звеня на разные все нарастающие голоса, перекатываясь и увлекая свою пленницу на середину комнаты, заговорщически переговариваясь звуками нитей-струн.
-Дзынь-дзынь-дзынь?- фиолетово спросили над левым ухом Мышки.
-Дзынь-дзынь-дзынь! - сине ответили над правым ухом.
Изумленная малышка видит поющую радугу, нотки хором восклицают, выстраиваясь в разные - геометрические и не очень-то - затейливые фигуры - как будто кто-то вращает сложный калейдоскоп: «Маленькая Мышка! Где её сынишка?!»
Разбегающимися от восторга и удивления глазами невольница пытается успеть отследить невероятные движения ансамбля, поющего для нее: «Мышка божия не знает ни заботы, ни труда, целый день она скакАет и грызАет провода!», - в смятении мысленно обронив: «А они ничего!»…
Дребезжание ноток всё нарастает, у Мышки кружится голова, она силится выпрыгнуть из клубка, но он не пускает, пока вдруг неожиданно не происходит нечто, похожее на неполадку в каком-то механизме: Мышка слышит громкий щелчок, и у неё возникает страшное видение, как будто она намотана (или записана?.. а это вроде бы и не так страшно..) на кассетную плёнку, но вдруг магнитофон, словно тоже проголодавшись, начинает «жевать», а прослушивающий запись вскоре очень резко нажимает кнопку «СТОП!»!!!!!!!!!...... Клубок разлетается оглушительным многозвучным аккордом, отыгрывающим свою гармонию в лучах заходящего в окне (о, Боже! Нет, в окнО!) цветокомнаты солнца, открывая мышкиному взору огромное довольное лицо меломанки-Кошки, всё ещё жмурящейся от удовольствия…
– но уже в полусне, лениво пританцовывающей кончиком хвоста в такт мелодии волшебных наушников, -
… и отражается от стен мышкиной комнаты беспощадно-непрерывным грохотом будильника на тумбочке возле кровати.
В холодном поту совершенно сбитая с толку Мышка дрожащей лапой вырубает этот назойливый механизм, предварительно задев подозрительно и, прямо скажем, некультурно мяукнувший лист бумаги…

Через полчаса сладкой тишины зверский аппетит все-таки заставляет обескураженную жертву ночного кошмара высунуться из-под теплого одеяла и осторооожненько – самым краешком глаза – посмотреть на листок, на котором… … ритмично помахивая пушистым хвостом в такт вылетающим из наушников светозвуковым загогулинам, сладко посапывает совершенно безобидная двумерная композиция, нарисованная вечером шалуном Мышонком. Мышка умиленно вздыхает, радуясь его художественным успехам – ведь Кошка как живая!
Иногда 2d-Кошка в полудрёме приоткрывает один глаз и подмигивает 3d-Мышке, но та, почему-то, так и не хочет поиграть. Только когда полосатая меломанка спит соовсееем крееепко (тсссссссс!), осторожная грызунья аккуратно заимствует у нее наушники и жмурится от удовольствия – но это уже совсем другой сон.
Весёлые семицветные нитки-нотки так и развлекают и Кошку, и Мышку (а самые маленькие и озорные иногда забавляют даже Маленького Мышонка).
Клубок же продолжает безмятежно скользить по пространственно-временной траектории миров.

2009 г.

Однажды я воскресла

Однажды я воскресла.

Мир за окном нанизывался на акварельные бусины дождя и радостно позвякивал браслетом по крыше – без сомнений, он приветствовал меня.

Всё это было странно, но в то же время непринужденно: как будто просто наступило утро – резко, но естественно.

Я не знала, почему умерла, и как долго это длилось: воспоминания бесследно исчезли вместе с темнотой и холодной неподвижностью – от них остались лишь потускневшие тени.

Я ненадолго ощутила их лёгкое прикосновение и поняла, что когда-то эти тени принадлежали мне, а теперь прощаются, перед тем как перейти в туман.

Тени машут мне и удаляются.

Я стою у окна и вдыхаю воздух, обновленный дождем и ветром. Пустота ясности обволакивает меня, пеленая, но я точно знаю, что больше не усну надолго.

Предметы в моей комнате обретают очертания, дрожа проступающими в видимом пространстве силуэтами. Порядок здесь неуместен, но всё подчиняется неписаным правилам восприятия, установленным моим настенным зеркалом.

В углублении, потрескивая, разгорается камин, становится тепло, вязко и невесомо.

Наш временный дом больше не привязан к земле – мы снимаемся с якоря и взмываем над городом.

Дождь продолжает идти.

2015 г.

Окунь

Жил-был Окунь, и тянула его за жилы Окуниха:
– Окунись-ка, – говорит, – поглубже, да поднатужься: там под камнями ништяки лежат, да поживее, пока я тебя не разжаловала из мужей!
Тут же побежал Окунь исполнять желание жены, не жалуясь, – и был насажен на наживку.

Пока все дети в школе

Когда все дети в школе, Гном Макушкочух быстро-быстро выполняет свою работу.

А дел или, так сказать, обязанностей, у него, поверьте, очень много. Как то:

− стереть c обоев и тетрадных полей твои рисунки;

− заменить в шкафах яркую и удобную одежду на серую и приличную;

− файлы с любимыми фильмами – на видеоуроки по скучным и бесполезным предметам;

− треки Кобейна – на вопли Киркорова;

− вкусные шоколадные вафельки – на диетический сухой хлебец..

.. ну и так далее.

Однако Макушкочух справляется проворно, и, как правило, повторный его визит к одному и тому же ребёнку не требуется: придя домой, никто из детишек не замечает изменений, ведь каждый «знает», что его вещи (да и вся комната) всегда такие, какими он их оставил, уходя.

И так вот легко и незаметно вчерашний выдумщик и разбойник превращается в послушного тихоню.

Всё. Миссия выполнена.

…НО…

…Однажды…

…вы не поверите:

Гном попал в ТАКУЮ комнату…

Там всё было перевёрнуто с ног на голову, в шкафу был цел…

***

Простите, мы не с того начали.

Короче, жил-был мальчик и как-то там его звали. Не помню я (а тем более, и гном).

Допустим, Никодим. Вот так.

Поговаривали, что Никодим, как тот Гринч, маленьким пищащим монстром рухнул с неба прям к порогу своих предков. И обалдели они сразу (я уж не говорю о бабушке).

С пелёнок Никодим всё делал по-своему. И никто-никто не мог этого исправить, да и желающих было мало.

За сутки Никодим умудрялся совершить так много, что окружающие не успевали не только предотвратить последствий ущерба, но и даже объективно оценить масштабы катастрофы.

Зато у Никодима всё и всегда было под контролем.

Петарды (и все остальные легко взрывающиеся предметы, коих у нашего друга всегда имелось в избытке) лежали на своём обычном месте – у входа в комнату, так что посетители здесь были редки (да и те предпочитали предварительно получить разрешение на вход).

Одежда и «предметы быта» располагались в самых неожиданных местах – а точнее, в тех местах, куда им посчастливилось быть доброшенными за ненадобностью по окончании кратковременного «срока службы».

То, что осталось от когда-то светлых и ярких обоев, было основательно оборвано, обуглено и измазано разного рода субстанциями, состав и свойства которых определил бы разве что опытный химик.

Венчала эту прекрасную картину соответствующего вида корзина для баскетбольного мяча, подвешенная на той же замечательной стене прямо под потолком.

В платяном шкафу квартировались: велосипед; невесть откуда добытый и – сложно вообразить как – починенный мотоцикл неопределённого возраста; разного рода клюшки, биты, что-то вроде бы похожее на колёса и тому подобные предметы, происхождение и назначение которых было доподлинно известно только их полноправному хозяину.

Животных Никодим тоже любил, точнее сказать, относился к ним с интересом. И надо сказать, «интерес» этот уже вполне мог сойти за небольшой террариум.

Однако же, несмотря на обилие внезапно, но регулярно появляющихся неотложных дел, Никодим все-таки умудрялся (к облегчению бабушки) время от времени навещать и школу, и даже каким-то чудом успешно переходить из класса в класс наравне с остальными.

И вот однажды снова настал как раз такой день, когда Никодим находился ни где-нибудь – а на самом что ни на есть заурядном среднестатистическом уроке математики.

Взбалмошная вселенная частенько грешит парадоксами – чего уж там.

***

Как вам, наверно, известно, гномы – существа вполне себе магические и достаточно древние, ну и, как следствие (а может, и причина – это уж как посмотреть), особы самодовольные и.. как бы помягче выразиться? Допустим, консервативные. Да, пожалуй, на этом и остановимся. Консерватизм – и точка.

И Макушкочух, уж конечно, исключением не является. Даже и не пытайтесь так о нём подумать – он не преминет навестить ваши покои в самые короткие сроки.

Но вернёмся к Никодиму. Точнее, к тому месту, которое он сам именовал не иначе как «моя землянка».

Как мы уже условились считать, гном Макушкочух вовсе не был поклонником хаоса или оригинальности, да и в профессии своей за долгие годы службы весьма поднаторел.

Но дело, в общем-то, в том, что за последние лет эдак … дайте-ка прикинуть… плюс-минус-перестройка-не-в-счёт-коммунизм-крестьяне-помещики-славяне-римляне-… нет, так мы вряд ли что-то выясним… Допустим, двадцать лет по гномьему современному времякосителю. Вот так.

Так вот, за последние двадцать лет дела на службе у Макушкочуха шли преотлично. Настолько замечательно, что и делать-то почти ничего не приходилось – так, пустяки одни. Никаких тебе романтики, адреналина и трансцендентности. Рутина, да и только – даром что гномья.

***

И вот однажды, не иначе как по долгу уже давно опостылевшей службы, солидный и непробиваемый Макушкочух оказался ни где-нибудь, а в той самой расчудесной «землянке».

Название своё это место определённо оправдывало. В «комнатную» дверь, как мы уже выяснили, почти никто и никогда не входил, как же попадал туда Никодим? Очень просто: дверью служило окно, с наружной стороны до основания засыпанное чем-то похожим на землю, так что получался эдакий лазо-вход в уютную норку.

Пользовался этим входом сам Никодим, через него же в жилище попадали гости, и таковых как раз сегодня Никодим и пригласил – благо наискучнейший урок математики и все остальные наискучнейшие на свете уроки уже закончились.

Но вернёмся к Макушкочуху.

***

Что самое важное, выяснили мы о нём три вещи:

− работу свою он выполнял быстро;

− быстро перемещался и работал он не без помощи магии;

− на работе ой как давно ему было ой-ой как СКУЧНО.

И вот, замшелый и виды видавший гном Макушкочух обнаруживает себя в каком-то месте, которое и отдалённо не походит на то, что он ожидал увидеть.

Сначала гном решил, что его служебный карманный пространственно-временной перемещатель (как то уже бывало) дал сбой, и стал лупить по заднему карману брючек, бормоча соответствующие ситуации заклинания (что прежде в таких случаях срабатывало железно). Но, в который раз оглядевшись вокруг, магически выругавшись и ещё раз (тщетно) повторив процедуру, наконец, сдался и в смятении плюхнулся на пол (кстати, окончательно сломав перемещатель).

Тут бы ему не растеряться и воспользоваться околошляпным связителем, чтобы вызвать подмогу, но…

… прямо перед носом незадачливого гнома как назло оказалась приоткрытая дверь в тот самый чудесный шкаф, где…

…тут в одном из маленьких механизмов вселенной что-то щёлкнуло, и Макушкочуху стало ИНТЕРЕСНО.

Он позабыл, где находится и зачем, кто он такой и сколько ему лет, ну и так далее, короче, интерес победил рассудок и гном погрузился в шкаф. О да, здесь было на что посмотреть, и в чём поковыряться, чем, собственно, обо всём забывший Макушкочух с детской увлеченностью и занялся.

И за этим так понравившимся ему занятием гном абсолютно забыл не то что об уже неисправных времякосителе и перемещателе, но и о времени и каком-либо остальном (кроме чудесного шкафа) пространстве.

***

Пытаясь привинтить какую-то странную штуку к тому месту мотоцикла, где, как ему казалось, она и должна находиться (по всем законам классической гномьей космодинамики), Макушкочух внезапно вздрогнул от раздавшегося за его спиной весёлого голоса:

− Прокачу, если покажешь, как работают эти штуки! – Никодим жонглировал ни чем иным, как самым что ни на есть гномьим времякосителем и самым что ни на есть магическим перемещателем.

− Я же говорил, гном! – с поразительным равнодушием изрёк один из двоих верных товарищей Никодима, стоявший чуть поодаль и пихавший своего друга локтем в бок, на что тот ответил добродушной улыбкой.

Совсем сбитый с толку, и, сам не понимающий, почему, но приятно удивлённый Макушкочух вылез из шкафа, поднёс к губам времякоситель, что-то сосредоточенно нашептал на международном всегномьем наречии, прокрутил какое-то колёсико, и все четверо куда-то пропали.

***

Где (или когда) они были и что там видели, ни Никодим, ни его верные товарищи никогда (пока ещё никогда) никому не рассказывали.

С тех пор прошло какое-то количество лет по обыкновенному человеческому календарю, Никодим уже давно закончил школу и ходит (время от времени) на работу, которая, кстати сказать, ему очень нравится, и зовут его там не иначе как Никодим Денисович.

Макушкочух вышел на пенсию и отправился путешествовать, причём на личном транспорте: если вам встретится почтенный седобородый гном, выписывающий над вашим городом странные фигуры на летающем (да-да, в прямом смысле, то есть, по воздуху) мотоцикле – наверняка это он самый и есть.

Землянка теперь преобразилась и стала больше походить на обычную, причём очень уютную, комнату (помимо хозяина у неё теперь есть и хозяйка), да и верные товарищи Никодима обзавелись весёлыми подругами.

Время от времени в бывшей землянке собирается странная компания из шести человек, которые, собравшись в тесный круг, о чём-то увлечённо шепчутся, а потом – оп! – куда-то исчезают (но об этом, конечно, не знает никто – кроме почтенного седобородого гнома, так полюбившего теперь летать на мотоцикле).

ЕЛь, 2015 г.

Принцесса Кря

Принцесса Кря не просыпалась по утрам. Не просыпалась, и всё тут.

Окрестные утки чуть свет подскочуть, клювы начистють, да на рынок бегут – с лапы на лапу переваливаются.

А принцессе – хоть бы что: спит себе и спит.

Брала принцесса и будильники заморские-диковинные: и с молоточком, и с кукушкой и с песенками противными да ужасными – нет, разбудить принцессу утром ну никак!

Приходили друзья-молодцы да сестрицы-умелицы: в окошки-двери тарабанили, галдели, визжали, крякали – всё принцессе нипочём.

Не просыпалось принцессе утром – не засыпалось и вечером. Ни перинки-подушки, ни молочко и печеньки, ни сказки скучные-пренудные – ну ничто принцессу не могло усыпить.

Уж и овечки стадами за окошком проскакивают – всех пересчитает принцесса, а глаз не сомкнёт. Уж и селезень-аптекарь порошочек снотворный принёс да приготовил – не спит принцесса, ни дать ни взять бодрая, что твой утиный выводок.

Так шли-проходили дни да ночи: утки поутру – на рынок, селезни – на работу, все шумят, суетятся, крякают. А как накрякаются – уж и спать улеглись.

А тут и принцессина очередь вставать. Открывает принцесса глаза – тихо-претихо вокруг, только звёздочки мерцают из окошка, да подмигивают ласково: «Выходи, принцесса, на улицу – покажем тебе чудеса преволшебные, да диковины полуночные».

Вот идёт принцесса босиком по травке, вокруг всё распрекрасное да чудесное: трава-мурава колышется, дурман-запахами завораживает-путает, сверчки стрекочут, светлячки скок-поскок с листа на травинку, совы летают-ухают, кошка крадётся-ластится, мотылёк порхает-мечется, – а деревня спит себе сном преглубоким. Да так ей и надобно: нечего пугать чудесное да сказочное.

Вот идёт-бредёт принцесса по местам волшебным да невозможным, а тут и месяц на небо вылез – подмигнул, да куда-то вниз косится.

Глядь принцесса – а там блестит что-то, да чуть-чуть подрагивает. Подошла принцесса поближе и видит – диво дивное: всё кругом звёзды небесные да луны прекрасные – что вверху, что внизу, между травками.

Села принцесса задумчиво возле пруда дивного, да стала чудеса глядеть. Глядела-глядела, да что-то вдруг неодолимо сделать ей захотелось – так и вырвалась из груди прекрасной песня чистая, да понеслась над водой аж до самого леса тёмного, да тут и произошло что-то странное.

Петь-то поёт принцесса, да слышит шорохи какие-то необычайные: не волк воет, не сова ухает, не поезд едет, не сирена гудит – всё звуки тревожные, неведомые, чу́дные.

Да тут и песня к концу подошла, умолкла Принцесса Кря да прислушалась.

А тут и Принц Ква с балалайкой из-за кочки возьми да и выпрыгни:

– Спой, – говорит, – Принцесса, ещё раз песню свою затейливую, споёт с тобой и моя балалайка!

Спели-сыграли один раз, а потом и ещё раз-другой – да так и познакомились.

– Бросай ты, – говорит Принц Ква, – Принцесса, деревню свою скучную, поедем со мной на мотоцикле по прудам окрестным гастролировать!

Согласилась, недолго думая, принцесса, да как есть, босиком, на мотоцикл запрыгнула.

Понеслись они весело по кочкам да через овражики, да так и стали жить-поживать дружно-счастливо: по прудам окрестным (а затем и дальним) гастролировать.

А по утрам принцессе спится теперь сладко да преспокойненько.

СКЕЛЕТ В ШКАФУ

С некоторых пор Иван остерегается сходиться с людьми и в гости ни к кому почти не ходит. Виной тому скелет в шкафу.

Нет-нет, Иван вовсе не психопат, и даже не социофоб. Скелет вполне взаправдошный, материальный и весьма целеустремлённый.

Стоит только Ивану рассесться поудобней да беседу завести задушевную, как где-то в недрах задней комнаты раздаётся всё нарастающий треск и леденящий душу звон, и, вот он, пожалуйста, здесь – БУ-У-УМ! – через каких-то пару секунд материализовался прямо к Ивану на коленки и приналёг на плечо – что твоя барышня.

Вот только сидит-то Скелет не просто так, а неустанно подливает Ивану водки, да закуску всю сам съедает и не делится – ни в какую. Иван и так и сяк упрашивает: «Скелетик, миленький, отдай огурчик Ванечке!» А в ответ: «Хрум-хрум!», – да и только.

И вот странное-то дело: хозяева дома и остальные гости Скелет как будто и видят, но почему-то не удивляются вовсе, даже чокаются с ним, как с равным Ивану, да беседу поддерживают раскованную, что с родным твоим собутыльником.

Так сидят себе Иван да Скелет, в обществе приятном да не обременительном время проводят, только время-то позднее, а Иван уж пьян вовсе, да и на беду голоден.

Вот поднялся мужественно из-за стола Иван, стряхнул Скелет с коленок да в прихожую двинулся: ну, думает, высвободился.

Ан нет, Скелет-то уж за ним поспел: с хозяином за руку распростился, с дамами в щечку расцеловался (а одну даже схватить кое-где успел, в ответ на что, к Ивана изумлению, та захихикала и раскраснелась). А тут-то наш герой и протрезвел от ужаса.

Да не зря перепугался-то Иван, ибо вышел вслед за ним Скелет и за дверь, и в лифте проехался преспокойненько, да по улице зашагали они рядом, что приятели твои старинные.

Вот вошёл Иван, как мог степенно, в трамвай подошедший, в котором всегда и катался, да и Скелет за ним, и садится рядышком.

Так и едут они чинно, не смущая граждан приличных нисколечко: Иван старательно книжку читает да коленкой подёргивает, Скелет в окошко как будто глядит, знай себе костяшками по стеклу вжик-вжик, да пяткой по полу стук-стук.

Так и привёл Иван, скрепя сердце, в квартирку свою гостя непрошенного, разделся да пошёл в комнату ванную: освежиться, значит, да мысли неразборчивые в порядок привести. Освежиться-то освежился Иван, а как с новоиспечённым соседом быть, не придумал никак.

Вернулся, понурив усталую голову, Иван в комнатку свою жилую, глядь – а и нет никого. Прошёлся недоумённо Иван сюда да туда раз-другой, перед зеркалом настенным задержался, в глаза свои красноватые, да слегка от пережитого безумные, посмотрел, вздохнул тяжело, но с надеждою призрачной, да присел на стульчик старенький – отдохнуть от дум разрозненных да подышать ровнёхонько.

– Эко привиделось дураку пьяному, – то ли убедил, то ли успокоил было себя Иван, как тут же рядом совсем услышал шорох явственный да скрежет характерный.

Собрался с духом растревоженный Иван, поднялся со стульчика старенького, да отворил решительно шкафчик свой платяной. А в шкафчике том, настоящий вовсе, что твой счёт за квартирку, Скелетик, ему уж знакомый, калачиком свернулся под пиджачками потёртыми, да и спит себе как будто спокойно, только иногда ворочается.

Закрыл удручённый Иван шкафчик осторожненько, да совсем сбитый с толку, спать повалился.

***

Раскрыл глаза свои ясные поутру беспечный Иван, потянулся сладко, улыбнулся было солнышку раннему да подивился снам своим чудным да красочным, а тут и шорохи уж знакомые послышались, и вспомнил ошарашенный Иван кошмар свой странный давешний.

Так бы и остался Иван в постели полёживать, одеялко ветхое повыше натянув да уши прикрыв, да глаза зажмурив, но делать нечего – дела насущные ждут-поджидают, да и голод не тётка.

Собрал остатки смелости Иван, натянул штаны домашние да рубашку потрёпанную и вышел в кухню тесную в смятённых самых предчувствиях.

А в кухне уж столик обшарпанный скатёркой клетчатой накрыт, да стоят на нём две чашки да две тарелочки, а рядом кофеёк дымится-варится да хлебушек румянится-поджаривается, да Скелет в цветастом фартушке надо всем этим хлопочет заботливо, что твоя домохозяюшка.

Тут Иван, остатки сна растерявши, и обалдел вовсе да бухнулся на табурет ошарашено, но завтрак съел – не отказался.

***

Так живут-поживают они, долго ли, коротко ли, Скелет Ивана с работы встречает вечером, утром завтраком горячим кормит да ещё по магазинам нет-нет, да пройдётся – провиант добудет.

Вот и привык Иван к Скелету уж, что к подруге твоей давней; да только вот в гости ходить не тянет теперь совсем, что отшельника твоего законченного.

***

Так и жил Иван, поживал, думы разные думал-передумывал, да однажды и понял внезапно, что делать ему надобно.

Так ясно понял вдруг, что удивился сам, как это раньше очевидного не сознавал да не замечал явного.

Собрал Иван пожитки свои немногочисленные, купил билет на поезд дальний да отправился в края неизведанные, счастье своё искать да призвание.

Пришёл Скелет на вокзал Ивана проводить, машет платочком белым, слёзки утирает, да сам улыбается.

Грустно и Ивану со Скелетом расставаться, да больше радостно, и день-то за окошком пригожий да ветреный, и небо чистое да светлое.

Снежинка Флоры

Маленькая Флора сидела за своим столом и рисовала. В последнее время она проводила вечера именно так: каникулы уже начались, дни были короткими и холодными, − самое время для рисования.

Хотя, по правде сказать, занятие это Флоре нравилось больше всех остальных. Она любила сидеть и вглядываться в темноту за окном, согревая уставшие пальцы под светом настольной лампы, чтобы разглядеть в этой темноте что-то, видимое ей одной, и вновь вернуться к своим линиям и пятнам.

Рисунки Флоры были далеки от технического совершенства, но каждое цветовое пятно как будто говорило: «Я всегда было здесь, и если ты будешь долго смотреть на меня, я оживу и стану частью твоего мира».

Но сегодня Флоре хотелось чего-то особенного. Она не знала, чего именно хочет: это было не похоже на всё, что она чувствовала когда-либо раньше.

Это было волнующее, смешанное чувство, парящее на грани между тайной, восторгом, смущением и откровением. И это чувство, в пёстрой гамме своих ярких противоречий, доставляло ни с чем несравнимое удовольствие.

Повинуясь внутреннему порыву, Флора взяла чистый лист, карандаши и несколько красок и стала быстрыми уверенными движениями наносить штрихи и линии, почти не видя, что получается, и не осознавая, где именно она находится.

Вдруг линии и пятна исчезли, точнее, сложились в единый образ, и Флора поняла, что работа окончена. Она не знала, сколько прошло времени: за окном было всё так же темно, только небо приобрело какой-то еле уловимый, но совсем новый оттенок, и ветер стал тихим и мягким.

Флора ещё раз посмотрела на рисунок, затем, как бы провожая кого-то, с нежностью взглянула за окно.

Девочка-снежинка, подмигнув, помахала Флоре, слегка оттолкнулась от подоконника изящными ножками и взлетела, тонко позвякивая серебристыми юбками.

Флора подмигнула и помахала девочке и, украдкой бросив взгляд на белый лист бумаги на столе, погасила свет, и, улыбаясь, вышла из комнаты.

Из окна лился мягкий белый свет – выпал первый снег.

2015, ЕЛь

Stop Narcotic

Зебристый Прозяблик пришел к Хохлатому Зубрику и спросил, верит ли тот в Чеширского Хмурика.
Тогда Хохлатый Зубрик съел Зебристого Прозяблика,
А Чеширский Хмурик ничего об этом не знал,
Но зато нашел Ыблоко,
В котором прогрызал свой извилистый туннель Зебристый Прозяблик.

Мне хотелось бы быть столбом с двумя фонариками и жить на мосту через широкую реку. Мои соседи-фонарные столбы протягивали бы мне провода.
Мне некуда было бы спешить, провожая закат, не нужно было бы, устало дождавшись рассвета, брести по знакомым улицам домой за необходимой дозой сна.
Я бы гордо держал на плечах два маленьких источника света, вплетающихся в торжественную гирлянду уютной городской иллюминации.
Я служил бы опорой тем, кто не уверен в своей траектории.
Я не мог бы казаться кем-то иным, нежели я есть на самом деле, я не хотел бы вырасти или измениться, не стал бы завидовать тем, кто сильнее, не имел бы повода грустить о тех, кто жалок, не хотел бы летать.
Не мечтал бы о смерти, не нуждался бы в познании.
Я бы был через широкую реку уютного города, гордо держа на плечах два маленьких источника света.

Этим(?..) Летом(?..)

« Вот бы не забыть себя в этом лете », - подумал он, приземляясь на отражающую закатные блики реки крышу, - « а то кто же меня тогда вспомнит?..»
« Может, конечно, приснюсь какому-нибудь недобитому цивилизацией Романтику, или какой сумасшедший Художник вдруг возьмет меня и придумает. Туристам до меня дела нет – фотовспышкой не возьмешь, суетливых обывателей, несущихся издоманаработу, я даже боюсь упоминать вслух, дети – слишком доверяют своим родителям, предпочитая меня компьютерным играм…»
К утру машин на площади собралось ровно столько, чтобы смешались с городской пылью почти невесомые, так никем и незамеченные, опавшие перья крыльев Ангела Дождя.

2008 г.

Планета Ледяных Деревьев

На планете Ледяных Деревьев жила-была девочка. Как она там появилась, никто не знал, да и знать-то было некому.

Планета эта находилась так далеко от всех других планет и солнц, миров и систем, что туда едва-едва попадал видимый свет. Но, возможно, именно благодаря этому, было здесь очень красиво.

Деревья изо льда покрывали всю видимую поверхность – от горизонта до горизонта – и мягко светились тысячами тысяч разных оттенков, а ветви их имели каждая свой особый, неповторимый звук – так и стоял этот громадный лес, светясь и звеня среди темноты и холода – вечная ночь, и вечный праздник.

И среди этой ледяной красоты время от времени появлялась и бродила тоненькая, хрупкая фигурка.

Это была девушка, задумчивая и печальная, с лицом, светящимся какой-то нездешней, удивительной грустью, и длинными пальцами, нежно поглаживающими холодную «кору».

Фигурка появлялась то там, то здесь, на некоторое время застывала на месте, как бы в нерешительности, затем подходила к какому-нибудь дереву и прикасалась к нему.

Когда это происходило, дерево, к которому прикоснулись, начинало всё ярче светиться, вокруг него становилось тепло, и с ветвей звонко падали хрустальные капли, создавая новые мелодии в новом свете.

И чем дольше длилось прикосновение, тем теплее и звонче становилось вокруг.

Девушка, казалось, вовсе этого не замечала. Иногда она часами могла сидеть, прислонившись спиной к какому-нибудь дереву, с отрешенным взглядом, нисколько не обращая внимания на поющую живую воду, ручьями стекавшую с её волос и одежды.

Но происходило это нечасто: печальная девушка исчезала так же внезапно и беспечно, как и появлялась, и на планете снова воцарялся привычный прохладный сумрак с еле различимым свечением.

И вот однажды случилось нечто такое, чего здесь никогда не бывало, и, казалось, уже никогда не случится.

После долгого отсутствия внезапно появилась девушка. На этот раз – пожалуй, впервые – она как будто действительно была здесь, а не просто находилась – по воле какой-то неведомой силы.

Её лицо было серьёзно и внимательно, взгляд размеренно скользил по окружающему пространству – как будто несколько критично, но в то же время ласково.

Вдруг всё на планете замерло, остановилась и девушка, всматриваясь в едва заметную точку на небе – тёмном и сыром – в напряжённом, но радостном ожидании; её длинные пальцы слегка дрожали, но дрожали и уголки губ, силясь сдержать улыбку.

Между тем светящаяся точка в небе становилась всё различимее и ярче: что-то стремительно приближалось к Планете, и было уже очевидно, что столкновения не миновать.

Девушка, не сводя глаз с неба, по-прежнему, казалось, чего-то напряжённо ждала: на лице её читалось возбуждение. Её печальные, но в то же время кристально ясные тёмные глаза лучились надеждой.

Крупное тело оставляло в небе радужный искристый след, взволнованная девушка заворожено следила за его траекторией.

Удар был ощутимым, но не разрушительным. Все деревья звонко вскрикнули единым скрипом и потянулись друг к другу ветвями.

Так начиналось длительное совместное путешествие.

Темноволосая девушка упала бы, если бы не бережно и надёжно подхватившие её ветви. Она нежно погладила их в ответ и, ни секунды более не колеблясь, устремилась вперёд.

Вместе с ней начала движение и сама Планета – мягко и легко, как будто только что починенный поезд тронулся в дальний путь после долгой стоянки.

Небосвод больше не был похож на тёмное окно заброшенной квартиры: на его полотне теперь высвечивались проплывающие мимо галактики, солнца, звёзды и миры, астероидные пояса и причудливые лица сгустков космической пыли.

Планета стремительно набирала ход, устремившись к какой-то, казалось, ведомой только её сердцу, точке во Вселенной.

На глазах менялся и ландшафт: лёд больше не был льдом – вода свободно струилась, чтобы, нарисовав на земле свой узор, остаться там, где ей понравилось, уйти сквозь почву вниз или расстелиться туманом по верху.

Больше не скованные холодом и «бронёй» деревья свободно бродили, где им вздумается, чтобы пустить корни на новом месте. Одни уходили поодиночке, другие – парами, третьи – целыми компаниями, а кое-кто остался и на прежнем месте – собирать предания.

Возле же места падения загадочного небесного тела высятся горы, а за ними простирается обширная долина, быстро порастающая травами и цветами.

Куда ушла девушка с тёмными волосами, деревья не знали. Те, кто ушёл далеко от леса и поселился у подножия гор, как будто видели, что на самой высокой из вершин встретились две фигуры: одну из них они узнали, другая же навсегда осталась в их сердцах смутно различимым силуэтом, бережно склонившимся над девушкой.

Кто это был, они так никогда и не узнали, но в памяти отпечатался образ высокого незнакомца – лучащийся радостью и уверяющий в надежде.

В тот самый миг, когда две фигуры стали одним непостижимым целым и исчезли из видимого пространства, Планета, наконец, остановилась, и лес, горы, плато и равнина увидели свой первый рассвет: стремясь друг другу, из-за горизонта поднимались два прекрасных солнца, окрашивая небосвод в нежнейший голубой и изысканно-лиловый, чтобы встретиться в зените, пройти свой дневной путь и, одновременно закатившись, уступить место пяти разноцветным лунам в причудливой паутине созвездий.

Вода заструилась по-иному, зарождая новую жизнь на новой земле, а камни продолжили молча хранить историю.

Самый страшный день

Сегодня был самый страшный день.

Я проснулся от навязчивого шума, от давящего ощущения неумолимо надвигающейся суеты.

В моей маленькой клетке безопасно, но тесно. Прутья редки, но прочны. Мои немногочисленные соседи – глухонемые инвалиды. У одного из них не хватает руки. Не помню, как это случилось, да и видел я немного. Тогда и сам я мало отличался от инвалида – у меня едва получалось передвигаться ползком. И вот во время одной из таких неуклюжих попыток я нечаянно задел пластмассового товарища по клетке коленом левой ноги. Толчок вышел сильным: он пытался ухватиться за прутья, но, не успев, соскользнул вниз.

Маленькая Санитарка, которая время от времени ухаживает за всеми нами, пришла и унесла его куда-то (наверно, в специальную клетку для тяжелораненых) и через какое-то время, проснувшись, я с радостью увидел его среди нас, но уже другим.

Сегодня Маленькая Санитарка привела новых соседей. Они больше всех остальных и одеты вычурно и броско. Боюсь подумать, чем они больны.

Заходила и Большая Медсестра, которая обычно приносит мне еду. Она непрестанно улыбалась и ощупывала меня – видимо, подозревает какую-то болезнь, но не хочет, чтобы я понял.

К вечеру стало совсем тревожно: засуетилась и забегала вся больница, включая Главного Врача, который с озабоченным лицом достал меня из клетки и на руках отнес в кабинет, где собрался консилиум, состоящий из профессоров, которых я не встречал никогда раньше.

Каждый из них норовил меня ощупать, многие, корча странные рожи и вытягивая губы, издавали какие-то нелепые звуки. Я не знал, нужно ли что-то отвечать им, не понимал, чего они ждут от меня, и совсем растерялся.

В довершение всех этих странных манипуляций с пристальным вниманием к моей персоне Большая Медсестра подтащила меня к какому-то необычному источнику света (я никогда не видел таких) и стала с усилием надувать щеки, постоянно на меня оглядываясь, незнакомые врачи снова начали издавать нелепые звуки, я не выдержал и закричал…

Как всегда, спасла меня Маленькая Санитарка: унесла в комнату, где находится клетка, но не стала сажать в нее, а осторожно опустила на пол, не отнимая руки; и я вдруг понял, что не упаду. Маленькая Санитарка тоже поняла это: она принесла моих соседей и поставила рядом, а сама присела на кровати.

Абсолютно выздоровевший я подошел к ней, чтобы обнять. Обняв меня в ответ, она помогла забраться наверх и лечь рядом. Она накрыла меня своим одеялом и я уснул так спокойно и сладко, как никогда раньше.

Я уже не видел и не слышал, как в комнату осторожно заглянули Большая Медсестра и Главный Врач, как они, улыбаясь, ушли провожать гостей, как уносили на кухню посуду и огромный, так и не разрезанный праздничный торт с единственной свечкой.

Девочка с бумажным фонарем

Была середина зимы. Рабочий вечер пятницы выдался неприятно суетным и затяжным, погода радовала ещё меньше: морось, ветер и зябкая сырость. Сегодня я напросился в гости к Эли́н, зная, что её соседка уезжает на выходные и нас никто не побеспокоит. Я пообещал, что освобожусь вовремя, в последнее время ей часто приходилось меня дожидаться: на улице или в кафе.

Сама она не жаловалась, но я вовсе не хотел злоупотреблять её терпением, что-то внутри меня упорно не хотело принимать эти так недавно, неожиданно и стремительно начавшиеся отношения за ничем не отличающийся от всех остальных мимолетный роман.

Эли́н не была похожа ни на одну девушку, с которой мне когда-либо доводилось быть так или иначе знакомым, да и, честно говоря, я вообще не мог припомнить хоть одного похожего на нее человека, которого мне когда-либо доводилось встречать. Хотя, в чем именно заключалась эта выраженная «непохожесть», я вряд ли мог бы более-менее внятно сформулировать.

Когда она физически находилась где-то рядом, я мог явственно ощущать её присутствие даже с закрытыми глазами; когда она входила в комнату, меня как будто обдавало тёплым ветром, и чем ближе она подходила, тем сильнее становился ветер − вот-вот унесёт...

Если же мы не виделись несколько дней, и я забывал ей позвонить, меня неотступно, как наваждение, начинал преследовать её образ. Не раз я – на улице или в подземке – бросался догонять абсолютно незнакомых девушек, до последнего момента уверенный, что это именно она – пока нос к носу не сталкивался с абсолютно ничем не напоминающей Эли́н обескураженной женщиной…

Неудивительно, что все вещи, принадлежавшие ей, и вообще всё окружающее Эли́н пространство были так же странны и загадочны, как и сама девушка. В её комнате не хранилось ничего, что могло бы рассказать о личном прошлом: никаких фотографий с подругами или сёстрами или постеров с автографами – ну и прочей макулатуры, которой обычно окружают себя обычные девчонки.

А вот чужих историй здесь было пруд пруди: какая-то окаменелая штуковина, старинный (причём исправно работающий) патефон, книга, изданная так давно, что язык её было практически невозможно распознать (хотя у Эли́н получалось отлично), а однажды я заметил в углу странного вида поношенную туфлю (выглядела она так, как будто её обронила на булыжной мостовой некая Золушка из века эдак девятнадцатого, а потом на эту туфлю случайно наступила лошадь). «Это-то тебе зачем?» − спросил я, слегка поморщившись. «У неё красивое прошлое», − как всегда в таких случаях категорично отрезала Эли́н и своей восхитительно-изящной рукой расправила мой искусственно сморщенный нос.

И чем дольше длилось наше знакомство, тем больше сундучков с секретами в Волшебной Комнате По Имени Эли́н являлось моему невооруженному сознанию, и, наконец, уже не надеясь выбраться из лабиринта этого замка прежним и невредимым, оно смирилось и стало принимать всё происходящее как неизбежную данность.

И эта безмятежная капитуляция длилась вплоть до того злополучно-промозглого пятничного вечера, когда я, в спешке, оскальзываясь и спотыкаясь, почти что бегом сокращал расстояние до дома Эли́н. Чтобы срезать путь от метро, я спустился к реке и шел – точнее, скользил – между трассой и парапетом (или тем, что от него осталось).

Вдруг произошло нечто, от чего я, пытаясь резко затормозить и обернуться, упал, точнее, вдруг обнаружил себя сидящим, растопырив ноги, как какой-нибудь диснеевский утёнок, когда на него что-то упало сверху: в моем правом ухе (а по ощущениям, прямо в голове), вдруг раздался голос, звонкий, и в то же время нежный. Он изрёк: «У тебя шнурок развязался!»

Не обратив ни малейшего внимания на скрежет и грохот, раздавшийся в этот момент в паре метров от меня, я, глуповато моргая, уставился направо, ошалело разглядывая обладательницу загадочного голоса. Я мог поклясться чем угодно, в том, что действительно вижу её, но в то же время понимал, что это зрение какое-то особенное, как бы внутреннее – обостренное до предела. Виски покалывало, в ушах стоял шум, всё тело обуяло сильное – совсем не характерное для меня лично – чувство предельной тревоги, волнения и… заботы.

Прямо на парапете, беспечно болтая ногами, обутыми в какие-то старомодные (хотя по виду − недавно купленные) домашние туфли, сидела симпатичная хрупкая девчонка лет двенадцати. На ней была простая просторная кофта и нечто похожее на леггинсы. Левой рукой она облокачивалась на парапет, а в правой держала фонарик из цветной бумаги, и он… светился изнутри. Светился ярко, осязаемо тепло.

− Эй! Ты там цел?! – только теперь я обратил внимание на источник недавнего грохота: из-за скользкой дороги водитель огромной фуры немного заехал на тротуар и снёс массивный столб, край которого сейчас находился в каком-нибудь полуметре от моих злополучных − и абсолютно целых – ботинок. Кстати, на них совсем не было шнурков.

Поднявшись и отряхнувшись, я бодро ответил (шум в голове очень кстати совсем улетучился): «Порядок!» − и двинулся было дальше, но тут, вдруг вспомнив недавнее наваждение, оглянулся направо, затем назад, подошел к парапету, перегнулся через него и ещё раз осмотрел всё вокруг. Ничего. Ничего похожего на странную симпатичную девочку и никаких следов её пребывания здесь.

Эли́н открыла мне дверь, когда я еще не успел постучать – такое случалось и раньше – и обняла меня первой, не дожидаясь, пока я сниму пальто. Я успел заметить, что она выглядит бледной и уставшей, и что её тонкие пальцы холоднее, чем обычно, и как будто слегка дрожат. Ничего не говоря, я зарылся лицом в её густые, коротко подстриженные волосы, и ненадолго закрыл глаза.

− Хочешь кофе? – своим обычным голосом спросила оттаявшая Эли́н.

− Очень. – Честно ответил я, открыв глаза и по привычке блуждая взглядом по квартире в поисках какой-нибудь новой чудно́й вещицы. И я её нашел. На подоконнике красовался ярко-оранжевый фонарик – как видно, недавно – сделанный из бумаги.

− Может, всё-таки как-нибудь покажешь свои старые фотографии? – скорее чтобы что-то сказать, нежели с надеждой спросил я, глядя через плечо Эли́н прямо в глаза девочке за окном. Та заговорщически улыбнулась, и, прижав палец к губам, мягко растаяла во влажных туманных сумерках.

− Думаю, сегодня ты и так видел больше, чем достаточно. – Как всегда неожиданно и безапелляционно задвинув на место моё неоправданно-высокомерное любопытство промолвила очаровательная Эли́н и мягко отстранилась от меня, направляясь в кухню.

Я быстро догнал её и крепко прижал к себе.

СНИМАЮ ШЛЯПУ

В городке под названием Блекхэт живут очень серьёзные с виду граждане. Однако серьёзность эта – очень забавная. Дело в том, что все без исключения жители – кроме разве что самых крошечных – носят длинные волосы и бессменную чёрную шляпу.

Да, человечки разного роста и возраста, совершенно по-разному одетые и держащиеся венчают свою голову абсолютно одинаковой причёской и традиционной чёрной шляпой.

Шляпы эти не продаются в специальных магазинах и не шьются на заказ у портного. Проживая в Блекхэте, вы не можете выбрать себе шляпу по вкусу (или по карману) – однажды вы её просто получаете – вместе с маленькой ведьмочкой, которая эту шляпу считает ничем иным, как своим собственным домом (ведьмочку по своему вкусу вам, кстати, тоже выбирать не придётся).

Маленькие ведьмочки появились в Блекхэте задолго до того, как там вздумалось жить обычным людям, поэтому и считают здесь они себя полноправными хозяйками и делают, что хотят.

Испокон веков эти вздорные дамы имеют привычку проводить весь год, уединённо занимаясь им одним ведомыми важными делами, отгородившись от остального мира уютным домиком (который представляет собой не что иное, как ту самую преобыкновенную чёрную шляпу).

И только в одну из летних ночей эти премилые создания оставляют свои привычные убежища и слетаются на холм (на котором ныне высится городская башня), чтобы себя показать да на других посмотреть, а заодно и рецептами разных зелий обменяться и новые знакомства завести. Ну и, конечно, вволю налетаться на метёлках. А те, кто подружились во время праздника, ставят шляпы-домики по соседству – чтобы тайком бегать друг к дружке в гости весь следующий год.

Когда на территории будущего Блекхэта объявился первый человечек, первым, что он здесь обнаружил, была та самая чёрная шляпа, и этому человечку не пришло в его длинноволосую голову (в те времена все человечки, даже очень маленькие, носили длинные волосы, а то и парики) ничего умнее, чем эту самую шляпу поднять и примерить.

Конечно, ему очень повезло, что молоденькая ведьмочка, жившая под ней, в это время сладко спала – да и вообще была добренькая. Зато когда человечек попытался эту шляпу снять, ведьмочка уже давно проснулась и обосновалась на новом месте, а уж если этой малышке понравилось какое-нибудь место – даже и не пытайтесь её оттуда выгнать.

Соседка этой самой ведьмочки, тайком побывав в новом домике подруги, пришла в полный восторг, и уже на следующее утро незатейливый товарищ Первооткрывателя, проснувшись, обнаружил себя украшенным такой же самой шляпой. Так и повелось.

Все до единого жители Блекхэта в одну из летних ночей выходят на улицы и – единственный раз в году – снимают свои шляпы, чтобы тысячи маленьких ведьмочек отпраздновали свой невинный шабаш.

После этой волшебной ночи горожане часто переезжают – поближе к новым друзьям, нередки и свадьбы. Старые блекхэтяне любят поговаривать: «Браки заключаются под шляпами!» Или: «Насильно под шляпу не влезешь…»

А что до длинных волос – об этом сами жители до сих пор ничего не знают – спросите у маленьких ведьмочек.

Лей-Лу из Лук-Белли

Все знали, что живет в Лук-Белли чудный Лей-Лу. Да только где именно живет?

Если идет кто посмотреть на Лей-Лу из праздного любопытства, тому вовек не сыскать его нору. А ежели с чистым сердцем – печалью ли, счастьем ли поделиться – вот она, тут как тут, за первым крайним деревом, за самым ближним холмиком, и дверца приоткрыта, а то и сам хозяин на крылечке сидит, трубочкой попыхивает, да глаза лукавые дружелюбно прищуривает.

Принесут Лей-Лу счастья избыток, тот на свой холмик взберется, волчком крутанется – раз, да и куда-то дел – уж ручки отряхивает да бровки приподнял: «Чего еще надобно? Ступай уж восвоясь!» А то и пинком спровадит да хохотает из-за кочки; приземлится мил-человек на травку, глядь – а вокруг всё друзья да товарищи, и довольны все, и мирно тебе, и ладно.

А приковыляет кто, слезами заливается, да бутылка мутно-розовой тоски из-за пазухи выглядывает – Лей-Лу ее хвать, и уж упрыгал за кусток и дверью хлоп, а бедолага пока оглядывается, уж внутри что-то взорвалось, и дым повалил, а тут и Лей-Лу прибежал, отдышался и гостю питье вручает медово-золотистое; выпил тот глоток-другой да посветлел весь, идет-бредет спокойненько, а над ним – солнышко, и за ним – бабочки.

Бывало, после долгой зимней стужи вдруг из-за холма ветерок весенний сладкий понесется, а за ним и лед тронулся, и мать-и-мачеха зажелтела, и птички вернулись да защебетали – и всё как будто враз. Это, знать, Лей-Лу проснулся да флейту свою достал. А бывало, вся земля задрожит-захохочет, да градинки стук-постук по камням да по крышам – это, значит, Лей-Лу в барабан забавляется.

Одни, кто Лей-Лу повидал, говорили, будто мохнат он, как панда, другие, что ноги у него, как у утки, третьи человечка маленького дружелюбного вспоминали, а кто и лысого великана. Бывали ж и те, кто повстречал говорящего зайца.

Да только люди-то всякое говорят, а Лей-Лу он какой есть, такой и есть.

Камни

В городе всегда кипит работа. Абсолютно каждый житель занят важным делом – нет ни пьянствующих, ни бесхозных, ни праздных – строительство из камня здесь в крови у любого.

Бродя среди построек, то там, то тут вы можете увидеть совсем маленьких жителей: сидя на земле, они перебирают камешки и, играя, строят свои первые башенки, которые уже через год-другой превратятся в полноценные стены, хотя бы наполовину скрывающие за собой юных «архитекторов».

Вы, наверно, думаете, что дома и улицы здесь какие-нибудь особенные, замысловатые и необычайно красивые – увы, никаких улиц здесь и вовсе нет.

Что же тогда представляет собой этот город? И какой такой важной работой заняты все эти жители-строители?

Возможно, вы удивитесь, но каждый день, с раннего утра и до позднего вечера эти люди заняты ничем иным, как возведением стен вокруг самих себя. Работают горожане на совесть, постройки выходят прочными, ни свет, ни звук извне не тревожат хозяина, когда закончены все четыре стены. Тогда же, как правило, прекращаются и шум и возня внутри, и жилое пространство пустеет – хотя этого уже никто не видит, никто в городе никогда не интересуется тем, что происходит за пределами его собственных стен.

Но самое странное не в самих строениях и их владельцах: едва одна из стен достигает уровня роста её автора, тот, не находя иного отдыха в короткие перерывы между работой, начинает стучать в эту стену собственной головой. Жителей в городе всегда предостаточно, поэтому и «бой» прекращается только ночью.

Если вы попытаетесь спросить у какого-нибудь человека, зачем же он это делает – едва ли вам ответят – в городе слишком шумно, да и сам по себе вопрос поставил бы под сомнение драгоценный труд его жизни.

Вряд ли хотя бы один из тружеников за всю историю существования города хоть раз помышлял об изменении существующего порядка, тем более – о полном крахе традиции собственноручного строения каменной тюрьмы. Однако есть у жителей и одна странность – почти невероятно, но иногда им снятся настоящие цветные сны.

Привалившись спиной к стене из камня, полулежа на каменном полу, хотя бы раз в год каждый из них превращается в дезертира: перемахнув через стену, отправляется бродить босиком по траве, смотреть на звёзды, купаться в озере или даже скакать на лошади. Подставив лицо ветру, он вдыхает запахи далёких полей, слушает, как стучат колёса поездов и шумят моторы самолётов, как океанский прибой перекатывает по берегу песчинки и маленькие ракушки, как ухают совы и смеются дети, как трещат сухие вишнёвые ветки в кострах путешественников и как рассыпаются в пыль омертвевшие камни отживших свой век городов…

Но сны есть сны – они приходят, уходят и забываются, а реальность нового дня, так похожего на все предшествующие, заставляет мечтателя вновь и вновь с головой погружаться в болото тоскливой повседневности.

И однажды, когда уже почти никто в городе не пытался помнить свои сны, налетел ветер. Такой сильный, что безымянные постройки вдруг обрели голоса, и звук их стал пугать хозяев. А с одной из недостроенных крыш вдруг упал огромный камень и ударил в стену соседней башенки. Ударил явственно, ощутимо, настойчиво. И этого оказалось достаточно.

Достаточно для того, чтобы два человека на долю секунды открыто взглянули друг другу в глаза и в изумлении бросили свою самоубийственную работу.

Этого оказалось достаточно для того, чтобы два увидевших друг друга человека, взявшись за руки, молча ушли из города.

И бой стих. И работа остановилась.

И каждый огляделся вокруг и вдохнул незнакомый воздух, и каждый оторвал свой взгляд от каменной стены и посмотрел на небо, и посмотрел на землю, и услышал шум волны.

И каждый обрел свой дом и покинул свою тюрьму.

И каждая капля дождя запомнила твердость заброшенного камня.

Сон. Любовь. Перевоплощение

Inside me is unusual tree, whose leaves and roots are disagreeing.
And there is Small Butterfly, which has its own sky.

***

Ты обнимаешь мой ствол. Я оплетаю тебя корнями. Вместе мы уходим под землю. Мягко, тепло.

Всё глубже и глубже. Нам жарко. Мы улыбаемся и смеемся. Вдруг ты говоришь: «Давай посадим дерево!» Наклоняешься ко мне и осторожно срываешь зубами один лист, быстро уходишь и прячешь его куда-то.

Я делаю вид, что хмурюсь. Но когда ты возвращаешься, ветви сами тянутся к тебе, и серебристые серьги обрушиваются на нас сумасшедшим дождем.

Вдалеке слышны раскаты первого грома этой весны.

***

Ночь была душной. Хейли встала, чтобы открыть окно настежь и глотнуть чая со льдом. Комната, где она жила в последнее время, была уютной и тихой, несмотря на то что сама квартира находилась в высотном доме оживленного района с нескончаемым движением людей и машин.

Под окном раскинулся как будто чудом оказавшийся здесь оазис из высоких благородных деревьев, хвойных и лиственных, прячущих свои мудрые корни под игривым ковром на удивление душистых трав и легкомысленно-золотистых цветов.

Вдыхая смешанный волнующий запах летней ночи большого города, Хейли, прикрыв глаза, мысленно совершала путешествие по уже хорошо знакомым местам. На соседней улице есть широкая старая лавка, любезно спрятавшаяся под большим кустом, растущим прямо за автобусной остановкой, где можно часами сидеть, праздно глазея по сторонам и беспечно болтая ногами – и никто-никто тебя не заметит.

В узком проулке неподалеку от магазина старинных безделушек есть кованые ворота без замка, без труда приоткрыв которые, ныряешь в глухой двор-колодец с окошками-бойницами вместо пластиковых витрин, булыжной брусчаткой вместо асфальтовых дорожек, бесчисленным количеством граффити-шифров и настенной переписки влюблённых школьников на годами не обновлявшейся отделке.

А если повернуть за угол, пройти пару кварталов налево, осторожно проскользнуть по самому краю шоссе, мимо старых заводских складов и протиснуться сквозь расшатанные прутья ржавеющей ограды, можно попасть в заброшенный парк, где замшелые древесные стволы оплетены вьюном, где запахи бензина и пыли теряются в лабиринте разномастной листвы, где над маленькой – непонятно где берущей начало и неизвестно в каких зарослях травы теряющейся – речкой как будто парит полуразрушенный мостик из старого камня.

Часто Хейли, забывшись, простаивала здесь до темноты, пока уже спустившаяся вечерняя прохлада не заставляла её, начав дрожать, вернуться к реальности, где её тело, опирающееся на едва ли надежный край мостика, ныло без движения, а онемевшие пальцы машинально поглаживали холодную, влажную, пористую поверхность.

Сейчас Хейли живо вспомнилось русло маленькой прохладной речушки с прозрачной водой и миниатюрными рыбешками, с кусочками желтоватых травинок, скользящих над песчано-илистым дном. Этот маленький непостижимый мир зачаровывал и манил её к себе. Притягивал и забирал. Забирал, потому что она была готова уходить.

Она стояла у окна, как будто в пол-себя находясь здесь; была, дышала и чувствовала. И всё же, какой-то – незаменимый, неповторимый и важный кусочек её внутреннего мира – был навсегда оставлен где-то, куда она уже не сможет вернуться, чтобы найти и забрать его. Она забыла дорогу к разноцветному домику, в котором беспечно жил её внутренний ребёнок. Она больше никогда не будет держать его за руку, смеясь и танцуя на мостовой под проливным дождём.

Она стояла у окна, не замечая, как слёзы чистыми крупными бусинами звонко разбиваются о пустой подоконник, стояла, не чувствуя ног и не ощущая опоры. Стояла и таяла.

Она не могла бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как они совсем перстали звонить или писать друг другу. Но она точно знала, что именно с этого времени её неотступно преследовали сны.

Раньше она никогда не видела снов, или не помнила о них. Теперь же она относилась к ним, как к живым существам: существам, которым не требовалось разрешения на то, чтобы познакомиться поближе, существам, которые не стучали в дверь перед тем, как собирались войти – они просто крали. Крали её у самой себя, бесцеремонно возвращая в постель использованной оболочкой.

И было ещё кое-что. Кое-что, что она знала наверняка: он тоже был там. Был и помнил.

***

Ты стоишь у самого края крыши, я стою напротив, у другого края.

Твои огромные печальные глаза безучастно смотрят вдаль. Бешеный ветер треплет твои небрежные волосы.

Мы соединены тяжелой цепью. Ни один из нас не двигается. Небо становится свинцово-колким. На моих руках появляется лёд. Сколько мы так стоим, неизвестно, но я больше не могу терпеть и делаю шаг вперед.

Ни секунды не колеблясь, ты отступаешь назад. Моё сердце едва не вырвано под твоей тяжестью.

Я просыпаюсь. Идёт снег.

***

Мэри и Джек были приветливыми людьми среднего возраста: статный, полный достоинства мужчина и нежная женщина с лучистыми глазами, – с виду абсолютно довольные жизнью, души не чающие друг в друге, каждый по-своему успешен в собственном деле.

Мини-роботы, спроектированные в лаборатории Джека, работали в больницах и научных центрах, сортировали продукцию на складах, помогали обрабатывать растения растворами, убивающими паразитов, преобразовывали солнечную энергию и даже летали в космос.

Каждому и своих «детей» Джек давал индивидуально-выдуманное, по звучанию всегда похожее на человеческое, имя. Он чутко следил за успехами и неудачами каждого и, без сомнения, гордился своими малышами. На стенах кабинета и гостиной уже не хватало места для фотографий, подписанных: «Рокки и Бренни строят свой первый анализатор»; «Мокки-младший по дороге на космодром»; «Тод и Флик ремонтируют квантовый компьютер» … Такого рода мини-отчеты о жизни его большой механической семьи постепенно заполоняли всю их добротно обставленную и слишком уж просторную для всего двоих людей квартиру.

Мэри целыми днями – часто до позднего вечера – пропадала в маленькой мастерской, где по её эскизам ученики создавали чудесные миниатюрные фигурки, декоративную посуду, оригинальные вазы и горшки для цветов, или же просто тренировались в искусстве лепки и обжига, проявляя изобретательность и воплощая в жизнь собственные – иногда довольно смелые – фантазии.

И вот однажды – уже было начавший превращаться в абсолютно бесполезный, бездарно занимающий пространство предмет – телефон Джека громко и настойчиво зазвонил. Это была дальняя родственница (Джек не мог припомнить, приходится ли она ему троюродной тётушкой, или же четвероюродной бабушкой), сбивчиво бормотавшая какую-то чепуху, из которой Джек с трудом смог вычленить что-то вроде: «Дочка-каникулы-комната».

Гибкий изобретательный ум Джека, к счастью, быстро сумел расшифровать этот незатейливый код и выдать нужный ответ: «Конечно, без проблем! Мэри будет очень рада!» В том, что Мэри действительно будет рада тому, что дочка племянницы его дальней тётушки займёт их «заднюю» – как они в шутку называли её между собой – комнату на время университетских каникул, Джек ни секунды не сомневался.

Так в их жизни появилась Хейли, совершеннолетняя, но на вид совсем юная девушка, подрабатывающая в закусочной, расположенной неподалеку, и пару раз в неделю по вечерам посещавшая курсы художественной фотографии.

***

Мои глаза завязаны. Тихо улыбаясь, я качусь вниз по почти пологому склону, выстланному ковром из осенних листьев, прочесывая их мягкий покров.

Теперь моё карусельное путешествие завершено. Лежа на спине, я замираю, не дыша, и срываю повязку. Серьёзно смотрю в отсеревшее небо.

Где-то высоко две одинокие птицы, вскрикнув, столкнулись и исчезли из видимого пространства.

Больше вокруг никого нет.

***

Перед приездом в город Хейли часто думала о том, какой будет первая встреча с Джеком и Мэри, и о том, не будет ли она обременять их. Но как только она переступила порог их квартиры, каким-то «шестым» чувством сразу же поняла: её здесь ждали и здесь ей рады.

Мэри ненавязчиво помогла Хейли расположиться и устроить дела с работой и учебой, затем, удостоверившись, что у девушки всё в порядке, снова – как и энергичный и непоседливый Джек – с головой ушла в работу.

Но вот прошла неделя-другая, и Хейли с удивлением стала замечать, как жизнь и атмосфера в доме – теперь ставшем общим для них троих – изменилась.

Девушка уже было начала привыкать к тому, что если она слишком устала для того, чтобы после работы пойти куда-то ещё, то до позднего вечера придётся пробыть дома одной. Одиночество никогда раньше не тяготило её, однако эта большая квартира без людей казалась пугающе пустой. Пространство здесь как будто страдало оттого, что оно никем не занято. Этому полузаброшенному месту явно недоставало жизни.

И однажды вечером Хейли, возвращаясь домой, с удивлением заметила свет в окне их кухни. Она тихо вошла и минуту-другую заворожено наблюдала сквозь полупрозрачную дверь за «новыми» Мэри и Джеком. Мэри с сосредоточенным и одновременно довольным видом ребёнка, нашедшего забытую, но увлекающую игрушку, готовила оладьи и повидло, Джек неуклюже и старательно чистил картофель, при этом сбивчиво и непрерывно рассказывая жене что-то – как будто они не виделись и не говорили лет эдак пять, и он очень боится упустить какие-то очень важные факты и детали.

Теперь Хейли с лёгким сердцем возвращалась вечерами домой, зная, что найдёт на кухне горячий ужин, а самих хозяев – уютно устроившимися возле маленького искусственного камина в гостиной, обнявшимися, как молодые влюбленные, переговаривающимися вполголоса и тихо смеющимися.

В одну из пятниц, задержавшись на работе, девушка, открывая входную дверь, нечаянно споткнулась о нагромождение чужих – мужских и женских –пар обуви. В гостиной было шумно, пахло шампанским и закусками, а раскрасневшаяся Мэри встретила Хейли в коридоре и, приобняв, подвела к гостям: «А это – наша Хейли!»

Выяснилось, что Мэри и Джек вдруг решили – прямо у себя дома – устроить «встречную» вечеринку для молодежи из лаборатории Джека и студии Мэри. У этих юношей и девушек, имеющих с виду такие разные интересы, оказалось, было много общего. Все, включая хозяев – шутили и смеялись, чудесно провела вечер и Хейли.

***

Ты стоишь, прислонившись спиной к высохшему дереву, которое едва различимо в окружающей тебя черноте. На умирающей без влаги земле – то тут, то там – красные одинокие розы.

Багрово-тёмное солнце хладнокровно опускается за горизонт. Редкие листья на дереве засыхают и падают.

Ты достаешь и закуриваешь сигарету, нервно затягиваешься и небрежно стряхиваешь пепел на одну из роз. Она чернеет и исчезает в земле.

На небе теперь нет ни одной звезды. Оно совсем холодное и пустое.

Бросив недокуренную сигарету, ты уходишь в темноту.

Дерево занимается. Сгорает. Рассыпается обугленной трухой.

***

Но время шло, лето приближалось к концу, и предстоящая разлука нависала над всеми троими; тёплые, сладко пахнущие ночи августа готовились уступить место беззвёздному холоду сентября.

Сегодня Хейли снова видела ТАКОЙ сон. Она не могла объяснить себе, откуда, но она точно знала, что в определённом смысле этот сон – последний. Последний в этой истории. В истории, ставшей эхом разрушенной реальности, которая стремится воссоздать себя.

И теперь она точно знала, что делать дальше. Знала, какой сон сегодня приснится им обоим, и какой сон будут видеть всю жизнь те, кто знал их, те, кто останутся здесь.

***

Темнота такая густая и вязкая, что трудно даже дышать. Однако, к моему удивлению, здесь есть что-то, по чему можно ходить.

Поверхность ровная и твердая, и если приоткрыть глаза, можно заметить едва различимое слабо-серебристое мерцание.

Я же закрываю глаза как можно плотнее. Ледяная птица внутри бьётся гулко и больно, но только ей я могу доверять.

Делая первый робкий шаг, я начинаю движение, и всё встает на свои места – большая тёмно-синяя птица точно знает, что делать дальше, и вот уже навстречу нам мягко движется золотисто-желтый поток света и тепла.

Время здесь летит так быстро, а успеть нужно так много, но на долю секунды память возвращает давно потерянный образ, и я – на кончиках пальцев – успеваю ощутить тебя прежнего.

От этой внезапной близости тугая и неподатливая пустота взрывается.

Наши птицы заполняют собой всё.

***

Мэри и Джеку понадобилось немало времени и мужества, чтобы открыто обсудить друг с другом вопрос усыновления ребёнка. Но этим вечером всё произошло само собой. На город опустился густой тёплый туман, его мускусный запах, мешающийся с запахом уже уставшей от летнего солнца земли, просачивался в полуприкрытые окна, заполонял дом.

Рано вернувшийся домой Джек застал Мэри в дальней комнате, сидящей на кровати, отрешенно поглаживающей усталыми пальцами слегка запылившееся покрывало. Он присел с другого края, так, чтобы его ладони смогли без труда накрыть её руку. Не напряженное, а умиротворенное молчание длилось пару минут. А потом они просто поговорили обо всём. И спустя неделю, наведя справки, выяснили, что процесс им вполне по силам.

Крошка Мари́н, казалось, прекрасно себя чувствует на новом месте.

Иногда, когда она, слегка нахмурившись, сосредоточенно разглядывала какую-нибудь яркую игрушку, Мэри казалось, что у девочки чересчур уж взрослые глаза (хотя, может быть, виной тому был едва заметный, непонятно откуда взявшийся шрамик между бровями, который со временем совсем исчез), и ещё, что её хорошенькое личико неуловимо напоминает ей кого-то. Кого-то вроде бы близкого, и в то же время – уже недосягаемого.

ЭПИЛОГ

Мари́н идёт по улице. Сегодня особенный день – двадцать лет со дня её перемещения в этот мир и разлукой с настоящими родными. И хотя ни о чем не подозревающие Мэри и Джек уже наверняка ждут её, она должна в последний раз увидеться с Хейли и остальными.

На долю секунды мир вокруг замедляет движение. Мари́н замирает перед огромной витриной, сквозь стекло которой ей видно всё, что она хочет видеть сейчас. Возле многолетнего высокого дерева стоят все её близкие: Хейли держит на руках совсем крошечную девочку, красиво сложенный мужчина с никогда не старящимися глазами бережно обнимает их обеих, её братья тоже здесь.

Мари́н едва заметным движением уголков губ улыбается им.

Уличное движение снова обретает свой обычный ритм, как и граница между мирами – физическую форму. В стекле витрины теперь отражаются машины и люди, стенды и ларьки. Всё в порядке. Эксперимент удался.

История реки времени возвращается в естественное русло.

Минута Молчания

Однажды налетел неведомый космический ветер, и на одну минуту на всей планете воцарилось абсолютное молчание. Говорящие продолжали недоуменно открывать рты и размахивать руками, теле‑ и радиовещание стало неспособно транслировать речь, любые слова, записанные на диски, плёнки и пластинки перестали воспроизводиться.

Кое-где продолжала звучать музыка, было слышно, как работают механизмы и шумят моторы машин, гудки поездов радостно возвещали прибытие.

Шелестела листва, щебетали птицы, струились воды и трепетали травы, но молчали камни. И молчали голоса в головах.

Смолкли обрывки невысказанных фраз и выдуманные диалоги, затихли навязчивые идеи и назойливые куплеты.

Исчезла речь.

Всё живое на планете молча дышало, удивлённо стучали сердца и умиротворённо хлопали ресницы – как крылья ветра, даровавшего покой.

Ветра, играющего на флейте вечности, ветра, внезапного и безжалостного, ветра, принесшего пение тишины и исчезнувшего без следа.

Минута истекла. И молчание умерло. И о нём забыли, вернувшись к привычной жизни.

Но иногда кому-нибудь из услышавших песню ветра удаётся оживить её снова, и биение сердца становится чистым, и превращается в чудесную мелодию, и отзывается пустотой. И нежно колеблет воздух.

Песни ветра

Кон-Ни слушал Песню Ветра: сидя неподалеку от своей хижины, прямо возле воды, прикрыв глаза, наслаждаясь мягкой теплотой сумерек, и Песня касалась его ресниц сладковатым туманом, и заставляла трепетать его одежду и волосы, и успокоила его разум, и воззвала к его душе, и круги на воде рисовали свои иероглифы.

И Кон-Ни улыбался, и стучал ладонями по камешкам и ступнями по песку, и появилась Птица, и крылья её бились в такт ритму песни.

Дей-Ли сидела, прислонившись спиной к своему дереву, и пела: звучно, но не открывая рта, потому что пело всё внутри неё.

Дей-Ли пела по ту сторону водной глади, и её песня порождала волны, и брызги рассыпались по берегу Кон-Ни, и песок менял цвета, и звуки танцевали, отзываясь эхом между двух берегов и меняя тон.

– Разреши моей музыке звать тебя! – пела Дей-Ли в своем чистом смятении, и Кон-Ни почувствовал ветер и подставил лицо брызгам, и, не снимая одежды, вошел в воду, и позволил ей держать себя, и смотрел на разноцветные звёзды, и видел, как их голоса отзываются в зеркале озера, и улыбался всему, что видел.

– Разреши случиться твоим чудесам! – пела Дей-Ли в своей искренней надежде. И Кон-Ни вдохнул поющий ветер и выдохнул маленьких бархатистых бабочек: голубых, лиловых и тёмно-синих, – и появились ночные цветы, травы и деревья, и ветер унес их ароматы к далеким землям, к искристым небесам, к запредельным высям.

– Примири мой День с твоей Ночью! – пела Дей-Ли в своей безнадежной любви, и сердце Кон-Ни забилось часто, и озеро обмельчало, и дом его оказался малым, и его чудесные земли уместились в заплечном мешке, и он стал так велик, что вода задрожала от его шагов, и его новый путь превратился в рассвет.

И была Она, и был Он

И была Она, и был Он, и на её тёмном силуэте проступило ярко-красное пятно, и сделалось сердцем, и в нём приоткрылась дверца и выпустила на свет крошечных весёлых человечков.
И человечки взбирались на его плечи и, чихая, чистили его одежду, и расчесывали его волосы, и, неуклюже перепрыгивая через маленькие угольки, пекли для него хлеб, и, стуча маленькими молоточками и сосредоточенно хмуря бровки, чинили его обувь, и расписывали затейливыми узорами глиняную посуду и беленые стены, и, пачкаясь в краски, корчили друг другу рожицы, и мели простой пол маленькими метелками, и танцевали для него, и он смеялся.

И маленький дом их стал уютным, тёплым и шумным, и так шло их время, и хрустел в печи хворост, и Он встал во весь рост и увидел, что дом ему тесен. И Он вышел на улицу и засиял на солнце, и Она вышла за ним.
И Он присел на сочную траву и посадил её на плечи, и её лёгкие крылья, и его быстрые ноги понесли их к цветущим полям, к туманным холмам, к песчаным дюнам и дальним горизонтам, и силуэтами их тянулись облака на рассвете.
И маленькие человечки бросили свои хлопоты и разбежались по углам, и брались за руки, и обнимались, и одни взбирались на других, и к ним присоединялись третьи, и в доме выросли две фигуры. И ожили.
И была Она, и был Он.

Бумажные цветы в камине

Как обычно, мы не обсуждали, как и где провести вечер пятницы. Вот и на этот раз, не сговариваясь, собрались в гостиной Маргарет, и, образовав нетесный полукруг по центру комнаты, сидели в уютных отсветах огня настоящего старинного камина. Со сводчатого потолка свисали зеленые веточки омелы, с бутонами, готовыми распуститься над… В общем-то, каждый из нас ждал наступления Рождества не без надежды на какое-нибудь, хотя бы маленькое, чудо.

Сегодня высокие окна были задрапированы плотными, темно-бирюзового цвета шторами, ниспадающими до пола, на стеклах красовались грациозные бумажные олени в серебристых блестках, диван и кресла были покрыты пушистыми, почти белыми покрывалами, а торец камина украшали венки из живой хвои, сочащиеся ароматной смолой.

Время от времени по дороге проезжал редкий автомобиль, подсвечивая заснеженные деревья за окном, и тогда уличный зимний свет на несколько секунд сливался с отблесками каминного огня и настенных ламп, и обстановка комнаты становилась продолжением вечернего пейзажа нашего тихого поселка.

Невольно вспоминался вечер Самхейна, когда гостиная Маргарет была украшена оранжевым и черным, в вазах стояли не цветы, а листья клена и упавшие на землю веточки с поздними ягодами. Светильники не горели вообще, зато из углов комнаты улыбались тыквы-рожицы, в их искусно вырезанных глазах танцевали живые огоньки пламени, а посреди ковра развалился огромный черный кот, похоже, чувствовавший себя как дома (хотя это был единственный вечер, когда мы его здесь видели).

Его шерстинки, казалось, живут собственной жизнью, хаотично вставая дыбом, искрясь и потрескивая. Если же кот еще и мурлыкал, казалось, что представляет он собой некое электрическое поле, или, скорее, шаровую молнию, застывшую перед тем, как изменить траекторию. Никто из нас так и не решился его погладить, хотя он и выглядел (или старался выглядеть) миролюбивым и дружелюбно прищуривал фосфоресцирующие глаза, оглядывая нас.

Маргарет в тот вечер была как никогда оживленной и разговорчивой. На ней были серые свободные брюки в крупную клетку и вязаный свитер тепло-кирпичного цвета. Волосы она заплела в две косы, ничем не закрепленные на концах, и если одна из них расплеталась больше чем наполовину, девушка снова сплетала ее. При этом она нежно почесывала ступней спину «трещащего» кота, который, вытягиваясь от удовольствия во весь рост, казался невообразимо большим – хотя у него каким-то образом и получалось занимать совсем немного места на полу.

– Это Кат Ши, – сказала Маргарет, в очередной раз сплетая распустившуюся косу. – Сегодня он мой гость.

При слове «гость» мы все невольно вздрогнули и отвели глаза от Маргарет и ее искрящегося друга, потому что услышали стук в окно.

Стволы деревьев, растущих перед домом, чернели на фоне оранжевого кусочка неба, подсвеченного заходящим солнцем последнего осеннего дня. На одной из маленьких веточек, царапающих оконное стекло, сидел отчаянно цепляющийся за нее лапами и все еще размаивающий крыльями – чтобы не упасть – ушастый совенок, явно хотевший, чтобы его впустили в комнату, что мы с радостью и сделали (кто из нас не мечтал приручить сову?!)

Играя с умным птенцом, мы совсем забыли о Кат Ши, и тут он подал голос – в ответ Маргарет улыбнулась и легко кивнула ему. Кот потянулся на передних лапах, то ли распрямляя свою длинную спину, то ли кланяясь, его шерстинки громко затрещали, а когда мы снова повернулись в его сторону, Кат Ши бесследно исчез.

В этот вечер, как и всегда, когда мы, не сговариваясь, собирались здесь вместе, обстановка в гостиной была особенной, и то, что мы видели из окна комнаты, всегда перекликалось с тем, что находилось внутри.

Но самым странным в гостиной Маргарет было не это, и даже не то, что здесь никогда не работали наши телефоны и фотоаппараты (мы уже давно перестали таскать их с собой – как и созваниваться перед тем, как собраться у Маргарет) – внутри камина всегда лежал маленький букетик искусно сделанных бумажных цветов, которого не касалось пламя.

Рассказывание историй (реальных или нет) было «основной темой» наших спонтанных вечеринок у камина. Но когда бы мы ни просили хозяйку дома поведать нам «секрет ее маргариток», она, как всегда улыбаясь глазами, тихо отвечала: «Это слишком длинная история»…

Мы все были очарованы Маргарет (а не только Джейреми, влюбившийся в нее с первого взгляда). Ее полудетские губы – как и немного раскосые, темно-зеленого цвета глаза – казалось, всегда немного улыбались.

Сегодня на девушке было светло-бежевое платье, без рукавов, с длинной, до пола, юбкой, на поясе украшенное широкой бирюзовой лентой, расшитой серебристым узором. Густые волосы – чуть темнее нежно-персиковой кожи – были подвязаны атласной лентой цвета высветленной бронзы.

Говорила Маргарет редко, но каждый из нас наслаждался звуками этого голоса: тихого, но звонкого, как серебристые колокольчики, как танец маленьких снежинок в лунном свете, как смех Сахарной Феи, как напев древнего волшебного народа, селившегося на высоких деревьях…

В этот вечер – как и всегда – девушка оставалась тихой и улыбчивой и старалась держаться поближе к камину, как будто ее задумчивый взгляд, обращенный к огню, не давал тому угаснуть. Джейреми, не сводивший с Маргарет глаз, сейчас сидел совсем близко к ней, она не отстранялась и смотрела ему в глаза прямо, с нежной улыбкой (всякий раз, когда он заговаривал с ней), но, как и в любой другой вечер, не позволяла его руке нечаянно соприкоснуться со своей.

Я рассеянно и умиленно наблюдал за ними, про себя гадая, сколько еще пройдет времени, прежде чем кудрявая голова Джейреми впустит в себя очевидную мысль: он и Маргарет совершенно не подходят друг другу, – и о том, узнает ли когда-нибудь моя длинноногая и всегда немного бледная сестра (требовавшая, чтобы мы называли ее не иначе как Тин-Тин), что он целый год отчаянно пытался обратить на себя ее внимание, но сдался, решив, что она никогда уже не предпочтет реальной жизни свой «непостижимый» внутренний мир.

Эти мысли, тепло комнаты, негромкие разговоры друзей и мерное потрескивание в недрах «волшебного» камина вишневых веточек заставили мои веки отяжелеть, а тело – блаженно обмякнуть, и я сам не заметил, как погрузился в сон.

Видимо, проспал я достаточно долго, потому что разбудила меня сильная ноющая – от неудобного положения – боль в спине. Наконец-то разлепив глаза и кое-как размяв ноги, я огляделся вокруг. Потирая виски, я пытался собрать воедино пазл памяти, вспомнить, как оказался внутри заброшенного старинного особняка спящим, привалившись к стене, сидящим на собственном полупустом рюкзаке.

Мало-помалу туман в голове рассеялся, и я вспомнил, как мы трое оказались здесь: за несколько дней пребывания на курорте нам наскучило катание на лыжах и посещение сауны, и Тин-Тин уговорила меня и Джейреми прогуляться по местной довольно живописной деревушке. Моя сестра, как всегда, горела желанием «найти что-нибудь странное и сфотографировать», поэтому бродили мы достаточно долго, и когда нашли то, что искали, все изрядно вымотались, к тому же поднялся ветер.

Внутри старинного дома было на удивление тепло и сухо, и мы сидели возле одной из стен, обмениваясь впечатлениями от длительной прогулки. Я не помнил, как уснул, но солнце еще не село, значит, я спал недолго.

Перед тем как разбудить Тин-Тин и Джейреми, я решил кое-что проверить. Подойдя к старинному камину, я не удивился, почувствовав легкий запах только что сгоревшей бумаги, и меня не испугало то, что я увидел, смахнув перчаткой еще теплый пепел. Надпись, выточенная легким шрифтом с изящными засечками, гласила: “Thank you all for being with me”. На долю секунды ко мне вернулось ощущение тепла, а уши уловили отголосок тонкого серебристого смеха.

Когда мы спускались на дорогу, я немного отстал, чтобы еще раз оглядеть старинный дом снаружи. Джейреми держал Тин-Тин за руку, чтобы она не соскользнула вниз по склону, я жестом объяснил им, что отстану и всю дорогу шел чуть поодаль, догнав друзей только на подходе к лагерю.

Они все еще держались за руки.

Встречи в пустоте

Глава 1
Брошюра

   Прежде чем он всерьез решился это сделать, прошло немало времени.
   Со стороны не казалось, что услуги такого рода пользуются особой популярностью – он ни разу не слышал о них ни от кого из своих знакомых, не видел рекламы или вывески с названием. Аккуратная, невычурная брошюра со сжатым описанием попала к нему в руки практически случайно.
Процедура обновления биочипа идентификации (для его работы необходимая ежегодно) занимала от силы минуту, но к окну регистрации прохождения услуг в холле ожидания в тот вечер собралась небольшая очередь, и он, по привычке сторонясь скопления людей, присел в кресло в отдаленном углу холла, украшенного голограммами экзотического кустарника и миниатюрного фонтана (регулятор микроклимата зала извергал в увлажненный воздух аромат цветущего растения, воспроизведенного голограммой).
Стоило ему присесть в кресло и откинуться на спинку, как из пола вырос столик из полупрозрачного пластика в форме наклонной призмы, на котором лежал раритетного вида небольшой предмет – бумажная брошюра. Он где-то читал, что в начале прошлого века таким способом часто распространяли информацию об услугах. Проще говоря, это была реклама.

Его можно было назвать человеком, крепко державшимся за собственные привычки и принципы. Сам он считал себя консервативным, а многие из тех, кто знал его достаточно долго, назвали бы его педантом.
Маленькие мелочи вроде бумажного ежедневника, карманного мини-калькулятора или наручных часов (атавизмы «ушедшей эпохи упорядоченности»), как ему казалось, помогали ощущать почву под ногами, очерчивать границы собственной реальности.

Его работа была напрямую связана с цифрами (он просматривал объемные числовые матрицы, чтобы найти и зафиксировать ошибки в них), поэтому, увидев цифры на брошюре (9.1.7 – аккуратный, почти строгий шрифт умеренно-синего цвета), он среагировал практически инстинктивно, свернув брошюру пополам и спрятав в карман брюк.
В тот же самый момент биочип на его пальце запульсировал и засветился – это означало, что подошла очередь и пора направляться к пункту регистрации. Недавно появившийся из недр пола столик так же непринужденно исчез обратно.

Глава 2
ПБП

         Несколько дней он даже не вспоминал о брошюре, вплоть до того момента, пока, собравшись постирать брюки, не стал обыскивать их карманы.
В районе от солнечного сплетения до гортани он ощутил тревожные малообъяснимые вибрации, как всегда бывало с ним, если он видел перед собой то, на что ему стоило (как потом всегда и оказывалось) обратить внимание.
Прямоугольная бумага тёпло-бежевого цвета с заголовком из цифр (на его взгляд, это само по себе уже было симпатично), казалось, не расскажет ничего, кроме загадочного числового кода, но, присмотревшись, он разглядел внизу совсем бледную стрелку – информация на обороте. Там, в свою очередь, мерцала стрелка, указывающая вниз («проведите биочипом по бумаге»). Он проскользил подушечкой указательного пальца правой руки вниз по листу, и на бумаге мозаикой проявились мелкие буквы, через пару секунд сложившиеся в слова.

Описание было довольно сжатым и сухим, и совсем не походило на обычную рекламу, скорее оно напоминало инструкцию по применению или инфо-справку о правах потребителя.

«Программируемая биоэнергетическая проекция», – немного увеличенными буквами.
Далее, совсем мелко – описание правил и условий проведения сеанса связи.

«Место встречи объектов выбирается из перечня программы (меню доступно после регистрации договора об услугах).
Запрос на встречу с объектом возможен, если объект зарегистрирован в базе ПБП.
Для выполнения запроса:
– пройдите регистрацию;
– предоставьте сведения об объекте: дата рождения, имя при рождении».

Официально присвоенное имя включало в себя достаточно длинный набор цифр, но, к счастью, у него была прекрасная память на цифры.

«Максимально допустимое время сеанса связи – 40 минут, время сеанса предварительно оговаривается.
         Внешность обоих объектов идентична состоянию на момент погружения.

Вы можете:
   говорить с Объектом,
   перемещаться в пределах выбранного места,
   заказать еду и напитки (из перечня меню. !Внимание –воспроизводятся          только ощущения, питательные вещества не передаются!),
   выбрать музыкальный фон (из перечня меню),
   предварительно оплатить сеанс Объекта (Объект будет извещен по окончании сеанса).

Вы не можете:
   намеренно прикасаться к Объекту (выключение и удаление из базы ПБП),
   сообщать Объекту реальное местонахождение пункта ПБП (в соответствии с положением о внутренней политике локально расположенных пунктов обслуживания LJD3800715).

Для регистрации в базе ПБП подойдите в пункт получения информации, пункт регистрации».

   Буквы снова рассыпались мозаикой по листу и медленно исчезли – как будто погасли. По-прежнему мало что понимая, он запросил информацию в бесплатной сети общего доступа.
   Здесь, под романтичным заголовком «Встречи в пустоте», действительно нашлось «человеческое» описание процесса (тут он, наконец, догадался, что же ему предлагают) и даже отзывы анонимных Объектов, воспользовавшихся услугой.

Итак, добро пожаловать – погружение в Виртуальную Реальность. Понятие было ему знакомо, однако едва ли он знал об этом что-либо кроме того, что сфера являлась не запрещенной, но малоизученной – впрочем, дело вполне обычное для эпохи расцвета биоинфоторговли.

Глава 3
Объект

«Запрос на встречу с Объектом»…

Едва он пробежал глазами эту строку, как сквозь него словно прошел электрический разряд. Образ, который он носил все эти долгие годы в сердце, пытаясь спрятать от себя самого, снова возник перед ним.
«Объект» вырос перед его мысленным взором как живой, посмотрев ему прямо в глаза, застал врасплох (он всегда избегал откровенных взглядов) и снова растаял, точнее, принял свою обычную форму – комка в груди, никогда не дававшего спокойно дышать, спать и жить.

Он негромко выругался, перекинулся парой слов с мини-компьютером, чтобы тот исчез до утра, щелчком немного дрожавших пальцев выключил свет в комнате, растянулся в кресле, тут же мягко принявшем очертания его тела, положив сцепленные в замок руки под голову, уставился в тускнеющий потолок и попытался привести в порядок мысли и чувства.

Обычно это удавалось ему без труда (и нельзя сказать, что он не гордился этим) – обычно – кроме одного случая. Случая, который, как он ни старался, никак не удавалось забыть даже по прошествии стольких лет.
Он закрыл глаза и погрузился в болезненные, но опьяняющие воспоминания…

Глава 4
Гигаполис

Тогда все случилось внезапно, как будто налетел ураган и унес его уютный маленький домик, грубо вытряхнул его из пушистого облака эйфории (где он пребывал с того дня, когда она стала проводить все свободное время в его доме) и бросил на голый бетонный пол одиночества, тоски и отчаяния.
         Обида захлестнула его и понесла, как откат от гигантской волны, стремительно и безвозвратно, он нырнул в эту воду с головой и поплыл – дальше и дальше, прочь от нее, пока они не отдалились друг от друга настолько, что пути назад, казалось, уже никогда не найти.

         В который раз он тщетно призывал всю свою волю, чтобы не вспоминать последние часы, проведенные ими вместе, и тот темный вечер, когда она, с бледным лицом и дрожащими руками присела на край дивана, и, таким чужим, как будто охрипшим голосом сказала, что у нее есть новости, которые едва ли ему понравятся: ей предложили работу в Гигаполисе, и она уже приняла предложение …


      Гигаполис. Технологическая и информационная конкуренция здесь больше напоминали собой холодную войну. Этот сверхгород представлялся ему огромным монстром, логовом гигантского голодного робота, стремящегося проглотить не жуя все живое, человеческое, прекрасное…
Сам он никогда не согласился бы променять свой уютный дом и размеренную жизнь на кубическую клетушку неонового небоскреба в океане безжалостного хаоса. Он никак не мог связать ее хрупкий образ с этим чудовищно-бесчувственным скопищем машин и ходячих программ. Конечно, она была умна и обаятельна, но ее просто невозможно было представить одинокой и независимой.

      Он чувствовал, что она нуждается в нем: как молодая пшеница нуждается в деревьях, защищающих от опасных порывов ветра, как цветы, высаженные возле дороги нуждаются в зелёной изгороди, заслоняющей от грязи и отброшенных колесами камней.
      И все же, он отпустил её.

      Снова и снова он упрямо повторял себе, что бросила его ОНА, хотя он не давал ей для этого никакого повода. Но время от времени (и теперь все чаще) откуда-то вдруг появлялся предательский внутренний голос, цинично заявлявший, что он даже не попытался остановить её, и она уехала именно потому, что понимала, что он не станет её удерживать.

   Все это время он держался как мог, старался жить нормальной жизнью, даже был женат. От брака остались дети, с которыми он теперь проводил каждые выходные, праздники и отпуск. Пожалуй, в этом он был отчасти счастлив по-настоящему (или очень успешно убеждал себя в этом).

   И все же, беспощадный комок льда внутри – смесь боли от утраты, разбавленной чувством вины – до сих пор никуда не делся. Как паразит, так сжившийся с телом хозяина, что его удаление грозило бы смертью обоим.

Конечно, время размывало краски воспоминаний, тускнела предельная яркость настоящего чувства, но картинки все равно оставались живыми. Как будто кто-то снова и снова включал один и тот же фильм, когда ему хотелось посмотреть футбол или регби. Красивое кино, отснятое на старую плёнку, которую уже не достать ни за какие деньги.

Иногда она представлялась ему книгой, которую он однажды приоткрыл, но никогда не смог бы прочитать до конца, даже если бы она стояла под рукой на полке – слишком на странном языке была эта книга написана. И все же, ему снова и снова хотелось заглянуть в неё – хотя бы ещё раз …

Глава 5
Время и место

Пытаясь вернуться к привычной жизни, его разум снова и снова хватался за (как ему казалось) прочную структуру знакомого распорядка. Но все чаще он замечал, что минуты и часы куда-то утекали, как будто время двигалось не по размеренному кругу, а скакало по капризной синусоиде.
Зыбкая почва определенности уходила из-под ног.

И однажды вечером он просто обнаружил себя стоящим на тротуаре, прямо напротив биоинфоцентра, невидящими глазами уставившимся на яркие рекламы, быстро сменявшие одна другую
на гигантском полотне экрана фасада здания.

Было время начала вечерних и ночных рабочих смен, и несколько спешащих к переходу мужчин и женщин попытались грубо оттолкнуть его с дороги, при этом не слишком ласково окрикнув.

Никогда раньше он не жаловался на провалы в памяти и тем более лунатизм, но на протяжении последнего месяца он как будто не принадлежал сам себе. Из глубин подсознания выступала другая сторона его личности и то и дело пыталась украсть его в свою иррациональную реальность. Мир вокруг заискрился цветами, ещё недавно спавшими в полумраке, в воздухе витало нечто волшебное, похожее на предчувствие чуда.

Ещё какое-то время потоптавшись на месте, как будто пытаясь вспомнить, что он делает на этом перекрестке, да и на этой планете вообще, он, быстро оглядевшись, выбрал «направление» и «цель» (как делал всегда, когда боялся, что кто-нибудь заметит его растерянность) и нырнул в ближайший, на удивление пустой переход.

Однако тот оказался тупиковым, все другие выходы были забаррикадированы из-за ремонтных работ (видимо, в своём смятенном состоянии он не заметил знак), и пришлось возвращаться на то же место.

Здесь, как назло, на него обрушился поток работников ближайшего пункта питания, освободившихся от дневной смены (несмотря на относительную дешевизну роботов, в этой сфере по-прежнему работали люди), и его практически затащили в узкий надземный туннель, обычно служивший дополнительным переходом через кар-трассу (напрямую дорогу переходили разве что сумасшедшие или самоубийцы, так было всегда, сколько он себя помнил).
Живая масса спешащих тел вовлекла его в узкий пластиковый проход, и через минуту он оказался прямо возле входа в здание, к которому не решался приблизиться уже месяц.

Очереди не было, и робот за стойкой пункта регистрации был включён (о чем говорил конус неонового света над ним) – стоило попытать счастья.
Удивляясь сам себе, он уверенной походкой пересек пустой холл, прикоснулся биочипом к сенсору робота и абсолютно спокойным голосом выдал легко запомнившуюся последовательность из трёх цифр.

Обработав данные, робот шокировал его, молниеносно выдав ответ: «Объект согласен на встречу», – и топорно улыбнулся своим малоподвижным лицом (никогда раньше он не видел, чтобы муниципальные роботы устаревшей модели улыбались).
Сообщив код доступа к чату планирования встреч, робот снова загадочно улыбнулся. Тут же мини-монитор наручного компьютера засветился и замигал. Легко коснувшись его биочипом, он прочитал сообщение: «Ты выбираешь время, а я место, идёт?»

Вот так вот просто, как будто с того момента, как они последний раз договаривались о встрече, прошли каких-нибудь пара-тройка дней.
Они договорились на вечер субботы и попрощались.

Он выключил компьютер удерживающим касанием биочипа, и, выбрав максимально длинный путь, пешком побрел в сторону дома. Улицы, к счастью, уже начинали пустеть, и он мог предаться собственным мыслям, не рискуя при этом быть снова увлеченным куда-нибудь лавиной спешащих людей.

Он снова увидит её. Да, это будет только спроецированная в его сознание копия, но он увидит её – такой, как она есть, сейчас. Это беспредельно радовало, волновало и одновременно пугало его.

Он боялся не того, что она могла постареть, растолстеть или выйти замуж, он боялся, что Гигаполис изменил её, засосал в вакуум социальной безликости. Сохранилось ли в ней то невыразимо-чудесное нечто, что он полюбил, едва впервые взглянув на неё?

Тогда в ней было до неприличия мало искусственного. Она выбивалась из окружающего пространства как неправильно вставленная деталь в полотне пазла.
В этом полуавтоматическом, но по-прежнему суетно и хаотично вращающемся мире, переполненном гаджетами, перемещающимися 3D-проекциями и рекламами, ему порой казалось, что и сам он превращается в машину.
Она же была похожа на маленький остров живой – или даже дикой –природы, и тогда ему хотелось остаться на этом острове навсегда.

Так же, как он, она, казалось, не принадлежит своему времени. Только если он опоздал родиться на пару десятилетий, она опоздала минимум на пару сотен лет.
Она как будто была вызовом всему, что окружало её – всему ненастоящему и пресному. И будь она мужчиной, её легко можно было бы представить одним из старомодных романтиков древности, к примеру, господином благородного происхождения, подавшимся в пираты.

Профессия, которую она выбрала (которую он считал совсем не подходящей женщине, и которая, по сути, разлучила их) чем-то и походила на пиратство: она создавала ошибки в кодах программ конкурентов заказчика.
Такая работа уже давно не считалась подпольной или предосудительной, зато пока что не перекочевала из разряда творческих в «рутинные». Как бы его это не печалило, возможно, именно такая работа позволяла ей чувствовать себя живой в этом так не подходящем ей мире.
Кем же она стала?

Для идентификации личности в их обществе необходимой и достаточной была лишь толика формальной информации, вшитая в память биочипа, безболезненно внедренного в подушечку пальца – все остальное не имело значения.
Даже в его небольшом городе, имея хотя бы немного денег, можно было подправить фигуру, возраст, изменить пол или купить лицо – только недавно изжила себя мода на «головы» российских монархов и американских президентов.

Конечно, прибегать к чему-то в таком духе было совсем не в её стиле, и все же, столько лет работы в Гигаполисе могли изменить что угодно.
Приближаясь к дому, он изо всех сил старался успокоить мечущийся ум и забыть обо всем этом на несколько дней – до встречи.

Глава 6
9.1.7

   Загадочный шифр «9.1.7» оказался всего лишь порядковым номером зала, в котором проводились сеансы связи: этаж 9, блок 1, ячейка 7.
   Едва войдя в зал, он испытал шок: прямо на него смотрела «верхняя половина» женщины-киборга, нелепо водружённая на компактную стойку. Лишь когда её глаза мигнули ярко-желтым, а потом голубым, и она заговорила неестественно бархатным голосом, он понял, что перед ним робот высокого класса.
   Закончив приветственную речь, «женщина» обворожительно улыбнулась и протянула ему навстречу изящный палец на вид совсем человеческой кисти, продолжавшей металлопластиковую руку: даже пропустив мимо ушей её информативное приветствие, он легко догадался, что от него требуется, и осторожно коснулся своим указательным пальцем пальца робота.

Внедренный в его кожу биочип засветился неоново-зеленым, таким же светом просияли глаза робота. В воздухе над её головой появилась объёмная светящаяся стрелка со сложной комбинацией мигающих цифр и букв.    Проследив глазами направление стрелки, он увидел кресло (на вид комфортное, но чем-то напоминавшее стоматологическое), над которым, мигая, светились такие же цифры и буквы, и понял, что кресло предназначается ему.

В инфосправке-сообщении перед сеансом его известили о процедуре подключения: «Нанонейрощупальца высокоуровневого биочипа входят в контакт с равноудаленными нейронами мозга на время сеанса. По окончании сеанса ткани вашего тела полностью восстанавливаются биочипом».
Он представлял себе нечто вроде металлического шлема, подключенного к гигантскому процессору, однако на головах людей, «спящих» в соседних креслах, на первый взгляд вообще ничего не было. Только пристально всмотревшись, он заметил в волосах женщины, лежавшей ближе всех, едва различимое серебристое мерцание.

У противоположной стены зала, за стеклопластиковой витриной, от пола до потолка, вплотную друг к другу, как тротуарные плитки или пчелиные соты, располагались многоугольные мониторы. Некоторые были выключены, на большинстве же из них быстро сменяли друг друга страницы кода, сотканного из на первый взгляд незнакомых ему символов.
Он снова посмотрел на женщину в соседнем кресле. Её лицо не было лицом спящего человека, скорее оно походило на маску или лицо манекена: никаких едва заметных движений глаз под закрытыми веками, никакого намека на наличие мимики. Это лицо не выглядело ни напряженным, ни расслабленным, скорее, оно казалось ненастоящим. Он невольно подумал, что такие лица, наверное, бывают у людей, впавших в кому. Ему стало не по себе, и он быстро отогнал эту мысль.
Тут же он заметил, что его биочип-идентификатор интенсивно пульсирует ярко-зеленым светом. Он не помнил, чтобы такое случалось когда-либо раньше. Также он увидел, что робот, встретившая его на входе, смотрит прямо в его сторону, развернув при этом свою красивую голову почти на сто восемьдесят градусов. Когда он невольно поймал взгляд её раскосых глаз, таких же зелёных, как странное свечение биочипа, она приветливо подмигнула ему: «Пора начинать».
Он осторожно сел в «полумедицинское» кресло, на поверку оказавшееся чудо уютным, и тут же ощутил приятное покалывание сразу в нескольких точках на голове.

Спустя пару секунд его сознание уже не принадлежало этой реальности.

Глава 7
Брызги

Он стоял в коридоре. Коридор был узкий и длинный. С низким потолком. В конце коридора виднелась грубая прочная дверь. Над ней висел большой и простой, на вид старинный фонарь, скорее похожий на прожектор. Это был единственный (и, наверно, поэтому такой яркий) источник света во всем коридоре.
Не оборачиваясь, он быстро подошёл к двери и прижался к ней всем телом, как будто пытаясь расслышать и почувствовать, что за ней происходит. Дверь была глухой. И холодной.
Теплым был только воздух вверху, нагретый лампой-прожектором.

По привычке он провёл пальцем по месту, где располагался сенсорный замок на двери в его дом.
Биочип не работал. Он вообще не ощущался. Присмотревшись, он понял, что биочип исчез.

Не понимая, что делать дальше, он безотчетно провёл ладонью по стыку двери и стены, снизу вверх.
Когда он повторил то же движение в обратном направлении, его рука наткнулась на странный выступ. Изумленно рассматривая новую деталь, он вспомнил, что нечто похожее было у сумок-чемоданов, в которых иногда носили большие компьютеры (которыми теперь уже почти не пользовались), но он никак не мог представить, зачем такой выступ может быть нужен здесь. И все же, он инстинктивно взялся за него рукой и потянул (совсем не понимая, почему делает это) на себя. Дверь подалась.

Звуки, запахи, цвета и ощущения обрушились на него вместе с градом солёных брызг.
Узкую береговую линию омывал океан. Он никогда не видел такой воды и такого песка – ни на одном курорте, ни на одной картинке. Все как будто отливало серебром, но при этом не выглядело искусственным: это определённо была вода, а не жидкий металл, песчинки, а не пластиковая крошка. Пахло настоящим океаном. Огромным. Полным жизни.

Большое закатное солнце было окружено голубоватым ореолом, облака вокруг него были не просто облаками: у всех из них были лица, живые, выразительные лица.
Он не мог похвастаться богатым воображением, и уж точно не относился к людям, которые могут часами разглядывать небо, видя там какие-то фигуры. Но эти лица действительно были. Их не заметил бы только слепой.

Было свежо, но не холодно. Он снял ботинки и лёгкую куртку, подкатил штанины. Пошёл вперёд, наслаждаясь свежим влажным ветром, развевавшим волосы и одежду, рассеивающим напряжение и печаль, купаясь в просторе пространства.

Длинный пирс уходил далеко в океан, казалось, прямо в закат. Он в первую же секунду заметил знакомую фигурку, сидящую на самом краю, беспечно болтавшую ногами, едва касаясь воды кончиками пальцев. Она приветственно помахала ему рукой и снова повернулась к солнцу.
Ему хотелось подбежать к ней, чтобы заглянуть в её глаза, рассмотреть размытые временем в его памяти черты, услышать красивый, мелодичный голос.
Но он чувствовал, что она не хочет торопиться. Она хочет, чтобы он осмотрелся здесь, принял это место в своё сердце, оценил его красоту. Поверил в чудо.
Конечно, он не смог бы сказать всего этого словами, но мог понять и почувствовать. Теперь мог.

Пирс был длинным, а вода, плескавшаяся по обе его стороны – прозрачной. Из-под её серебристой поверхности его разными глазами разглядывали живые водные обитатели.
Он заметил несколько звездочек, устроивших гонки на мелководье, издалека они были похожи на маленькие колёса, отлетевшие от игрушечной машины и продолжавшие катиться по инерции, крошечных дельфинов, размером с половину его пальца, нечто похожее на кувшинки, умеющие прыгать и нырять, парочку осьминогов, прогуливавшихся по дну, каждый обвивал другого одним из щупалец, один из них был фиолетовым, другой –коралловым.
Большая черепаха покачивалась на волнах, подставив закатному солнцу живот – каким-то образом у неё получалось использовать свой панцирь как надувной матрас.

Фигурка на краю пирса сейчас казалась неподвижной.
Наконец он позволил себе ускорить шаг и лёгким полубегом преодолел разделявшее их расстояние.

Глава 8
Одно касание

Она по-прежнему сидела, практически не двигаясь, опираясь на руки, отставленные назад, немного наклонив голову влево.
Он осторожно, почти бесшумно, присел справа от неё, стараясь не выдать своего волнения неосторожным движением.
Заглянув в её лицо, он едва не отшатнулся.

Её красота никуда не делась, она не выглядела стареющей или изможденной, это были те же черты (и он был уверен, что в них нет ничего искусственного, на её лице даже почти не было косметики). Шокировало его совсем другое – её глаза. Они были глубоко серьезны и, казалось, излучали яркий свет. Не привычный, видимый глазу – солнечный или неоновый. Это был свет знания и печали, радости и силы.
Никогда раньше он не видел ничего подобного. Так близко. Ему хотелось спрятаться от этих глаз или утонуть в них (наверное, и то и другое одновременно).
Уловив его смятение, она улыбнулась, и её лицо стало лучистым и мягким –совсем таким, каким он знал его когда-то.

На ней было лёгкое платье (скорее похожее на длинную футболку), белое, в тёмно- серебристую полоску. Он мог любоваться формой её коленей и изящными лодыжками, а когда ветер дул сильнее, сквозь тонкую ткань платья проступали очертания её хрупких плечей.
В лучах заката её кожа и волосы отливали бронзой. За её аккуратное ухо был заложен (как ему сначала показалось) какой-то экзотический цветок – такого же цвета, как «металлическая» поверхность воды, по которой они оба сейчас скользили босыми ногами.
Но стоило девушке легко встряхнуть головой, как «цветок» взлетел, оставив на волосах хозяйки красивую серебряную пыльцу, ненадолго присел на кончик её пальца, расставив все шесть полупрозрачных крылышек, позвякивая рожками, и устремился к океану.

– Морская бабочка! – он вздрогнул, снова услышав её голос (здесь он казался таким же серебристо-нежным, как все вокруг).

Он никогда не слышал о морских бабочках и вообще сомневался, что они существуют в природе.
Наконец он решился вслух задать вопрос, давно вертевшийся на языке:
–Где мы?

Она улыбнулась и неопределённо повела плечами и бровями. Он хорошо помнил её маленькие уловки и понял, что прямого ответа не получит.

   – Ты же не … ? – не дав словам сорваться с губ, она прикрыла его рот своей ладонью. Прохладной, нежной. Он жадно поцеловал её руку, мысленно приготовившись к тому, что сейчас все закончится, и он снова потеряет её – теперь уже навсегда (условия встречи запомнились ему хорошо).

Но ничего такого не произошло.
Она мягко отстранилась и слегка потерла пальцами виски. На пару секунд её глаза изменились, он уловил тот взгляд, который так смутил его при встрече.
Но она прикрыла глаза, откинулась назад, легко встряхнула головой, и теперь улыбалась, как ни в чем не бывало беспечно болтая ногами над поверхностью воды.

Какое-то время он молча, как завороженный, смотрел на неё: страх отступал, но не исчез совсем. Он не знал, что сказать, о чем спросить – просто смотрел на неё во все глаза, пытаясь впечатать образ в память на случай, если нарушение все-таки было зафиксировано и эта долгожданная встреча –последняя.

Наверно, он просидел бы так ещё долго, если бы внезапно их не окатило водой. Теперь она смеялась – громко и звонко, а он почувствовал, как о его ногу трется что-то гладкое. Это определённо был кит, хотя размером он больше походил на дельфина, а расцветкой – на жёлтого полосатика.

Она наклонилась к воде, чтобы погладить кита, подплывшего к ней. Её длинные влажные волосы едва не коснулись его кожи. Ему захотелось зарыться в них лицом, притянуть её к себе и не выпускать.
Сейчас это место, несмотря на его удивительную флору и фауну, казалось ему реальнее всего, что он когда-либо видел в «той» жизни.
Он попытался вспомнить, чем занимался на прошлой неделе, чем вообще занимался до того, как попал сюда. И не смог.

Он смотрел на неё. Она смотрела вдаль. Улыбнулась. Выставила руку вперёд, ладонью кверху. Он услышал крик и обернулся.
Прямо на них летела большая птица, несмотря на свой размер изящно спикировавшая на её ладонь. Это был белоснежный альбатрос. Серебристыми были только его клюв и лапы.
Девушка наклонилась к птице и тихо сказала ей что-то на языке, которого он никогда не слышал.

Альбатрос резко повернулся в его сторону и посмотрел ему прямо в глаза –серьёзно, проницательно – своими умными глубокими глазами цвета потемневшего серебра. И взлетел, описывая концентрические круги над их головами, поднимался высоко и снова падал, едва не касаясь его волос, взлетал снова, и снова падал вниз.

Эта внезапная суета смутила его, но он невольно залюбовался птицей, в лучах почти закатившегося за водный горизонт солнца походившую на маленького фламинго, исполняющего странный воздушный танец. И уже через минуту пожалел об этом.

Пожалел, наконец оторвав взгляд от птицы и повернувшись налево.
На пирсе никого не было. Он громко выкрикивал её имя в опустевшее пространство. Он кричал, и кричала птица.

Стало быстро темнеть. На небе одна за другой появлялись звезды. Красивые и незнакомые. Узор ночного неба исказился спиралью и плавно отступил назад, выпуская взгляд в совсем другое пространство, прятавшееся за отяжелевшими за время сеанса веками.

Первое погружение закончилось.

Глава 9
Соль и серебро

Он почувствовал покалывающее онемение в нескольких точках на голове – ощущение было на удивление приятным. Туман в сознании быстро рассеивался, а в отяжелевших конечностях снова живо пульсировала кровь: « ...по окончании сеанса ткани вашего тела полностью восстанавливаются…», –биочип делал свою работу хорошо.

Осторожно продвигаясь к пункту подтверждения оплаты возле выхода, он, глядя через плечо, пытался запомнить символы кода, мелькавшего на экранах. Но запомнить ему удалось только то, что символы эти сочетались очень странно: казалось, это были знаки всех естественных и искусственных языков и систем счисления, когда-либо использовавшихся человечеством, перемешанные программой какого-то сумасшедшего генератора. Впрочем, он никогда не понимал языков – его делом были цифры.

Подтвердив предварительную оплату сеанса за двоих, он, наконец, покинул ячейку и направился к лифту. Тревога не проходила.
Биочип идентификации и наручный миникомпьютер вернулись к нему в «этой» реальности. И – сердце его забилось так громко, что, казалось, вибрируют стены лифта – над экраном компьютера светился объёмный значок нового сообщения.

«Так это было свидание?!..» … Он закрыл глаза и шумно выдохнул. Она в порядке. И её ужасное чувство юмора никуда не делось.

Он не совсем понимал, что она сделала, пока они были ТАМ, и уж тем более не понимал, как, но чувствовал, что это было нечто едва постижимое умом, нечто в своём роде чудесное, лежащее за плоскостью обыденного осознания.
Он чувствовал, что делая это она ходила по лезвию ножа, балансировала, стоя на руках, у самого края крыши… Хватит ли ей сил удержать равновесие? Он должен хотя бы попытаться её уберечь.

«В следующий раз место выберу я».
«Не пойдёт».

Её проклятое упрямство тоже никуда не делось.
Он не знал, что сказать ей теперь, и что можно сказать, чтобы не навлечь подозрений (он не питал иллюзий по поводу конфиденциальности их переписки), но она сама прервала затянувшееся молчание, предложив встретиться в то же время через две недели.
Ещё немного помолчав, он коротко согласился.

Выйдя из здания, он наконец решился сделать то, что хотелось сделать с момента выключения – облизал пересохшие губы.
На них остался вкус соли, серебра.
И её кожи.

Глава 10
Ночь и день

Он снова был здесь. Стоял босиком на прохладной земле, поросшей мягкой травой, дышал густым воздухом ночи, подсвеченном сиреневым серпом Большой Луны.

   Малой Луны сейчас видно не было – как внимательно он ни вглядывался сквозь ветви деревьев и кустарников, ее нежно-персиковое свечение нигде не просматривалось. И всё же ночь была великолепная – как всегда.

   Было безветренно и тепло. Он медленно шел вперед, и пространство обтекало его тело, как вода прозрачного озера с гладкой, как зеркало, поверхностью.
   Куда бы он ни шел, везде ему слышался нежный серебристый голос, тихо говорящий на языке, которого он никогда не слышал. Но этот язык здесь знали все: каждый лесной зверь, каждая птица, каждый лист на каждом дереве, каждый цветок, каждый камень – всё отзывалось этим голосом. И всё здесь знало, что он здесь, и всё ждало его.

   Он брел сквозь чащу, и то тут, то там с высоких веток на низкие перепархивали большие птицы с умными глазами и пытливыми голосами. Он спускался к реке, и тонкие серебристые змейки выползали из-за камней, чтобы обвить узорами его следы на песке.
   Он бродил везде, куда мог дойти, ища источник этого волнующего и одновременно умиротворяющего голоса, пытаясь распознать таинственный язык, который знало всё здесь, но не он …
   Но голос снова прятался, стихал, менялся, чтобы появиться опять и увести его к местам, которых он еще не видел, и которые еще не знали его …

«Доброе утро! Сегодня рабочий день! Напоминание: до важной встречи осталось два дня, двенадцать часов. Удачного дня!»

Он приоткрыл глаза и снова закрыл их. Через пять минут настенный электронный календарь со встроенной функцией напоминания, он же и будильник, снова повторит свое утреннее приветствие низким женским голосом.

Через полчаса он все-таки заставил себя подняться с постели. Предстояло пережить очередной реальный день.
Кое-как побрившись, одевшись, и наскоро позавтракав, он покинул свою уютную квартиру.

Биочип активировал программу дистанционного управления на наручном компьютере, и железные двери подземного гаража раскрылись, выпустив на свет лёгкий мини-кар спортивной модели.
Интерфейс мини-кара задал вопрос, который задавал перед каждой поездкой, и на который почти всегда (за исключением редких случаев) получал положительный ответ: «Переключиться на ручное управление?»

«Нет».

Интерфейс, казалось, обдумывает непривычный ответ, выдерживая паузу.
Но машины ведь не думают, не так ли? Просто обрабатывают информацию?
Мысленно задавая себе избитый вопрос, он машинально поглаживал податливый руль и кнопки панели передач.
Автокомпьютер вскоре снова заговорил: «Включаю автоматическое управление. Выберите пункт назначения и максимальное время пути».

Он нажал на маленькую кнопку возле сиденья, и на его голове появился защитный шлем, а тело оплели эластичные ремни.
Программа автоуправления, получив информацию, делала свое дело, и он погрузился в собственные мысли.

Он всегда думал, что любит свою работу, маленький город, в котором всегда жил, своих детей, экстремальное вождение (ручное управление каром считалось именно таковым), но влюбиться в целый мир, даже не будучи до конца уверенным в его реальности …

Глава 11
Плато

На этот раз, оказавшись в коридоре, ведущем к двери, он испытывал волнение совсем другого рода. Не было страха или болезненной тревоги, скорее это была волнующая радость.
В глубине сердца он знал, что безнадежно любит мир, который увидел «там». Любит с первого взгляда, как и ту, которая показала ему этот мир.
Он не знал, в какую часть этого мира выбросит его грубая тяжелая дверь, но не сомневался в том, что место это будет прекрасным.

Он стоял на траве.
Воздух был так насыщен запахами, что при первом вдохе показалось, что легкие сейчас разорвутся.
Было тепло, как поздней весной, и, что удивительно, здесь был совсем не вечер, а день, даже, скорее, утро, за пару часов до полудня.
Здесь росли деревья, очень высокие, чем-то похожие на вязы.
Было видно, что лес простирается далеко во все стороны, но деревья не росли хаотично и не теснили друг друга, и в то же время это определенно была не роща.
Порядок здесь был какой-то естественный, как будто вышедший из-под руки опытного художника.
Было очень много света. Он никогда бы не подумал, что столько света может быть в лесу. Свет как будто сочился, огибая листья и ветви, играл, переливаясь разными оттенками, и, наконец достигая земли, тонул в ее разнотравье.

Присев, чтобы поправить ботинок, он ощутил как будто знакомый запах, напоминающий цветение дикой розы. Присмотревшись, он разглядел между стеблями трав лепестки. Они выглядели совсем свежими. Поворошив их рукой, он обнаружил целый гербарий.
Это казалось странным: на деревьях не было видно цветков или бутонов.
Он подошел к одному из стволов, провел по нему ладонью. Ощущение было необычным: кора будто бы дышала, едва уловимо колеблясь, как грудная клетка глубоко уснувшего человека.

Вдруг в нескольких сантиметрах от своей ладони он заметил шевеление.
Казалось, дерево стремительно отращивает новую ветвь. Однако, когда ветвь выросла размером с человеческую ладонь, покрывавшая ее кора лопнула и осыпалась, а то, что было внутри, осталось парить в воздухе.

Белоснежный цветок медленно раскрывал свои густые лепестки, издавая едва уловимый ухом звон. Цветок чем-то походил на медузу с длинными тонкими ножками, только плыл он по воздуху, мягко поднимаясь вверх, зависая под солнечными лучами то тут, то там.
Присмотревшись, он понял, откуда взялся весь этот чудесный свет – парящий белоснежный цветок был здесь не один.
Пока он любовался этим чудом, на его лицо и плечи падали ароматные лепестки: бледно-желтый, лиловый, бирюзовый, оранжевый …

Пройдя вперед, в одном месте на земле он заметил крошечный росток, еще согреваемый сердцем цветочного бутона. Он пророс не слишком далеко и не слишком близко от соседей-деревьев, в месте, залитом разноцветным светом. Умный лес заботился о своих малышах.
Все это было чудесно, но что-то было не так.

Он уже не мог вспомнить, откуда пришел сюда, но помнил, что пришел, чтобы найти здесь кого-то, повидаться с кем-то, кто ему очень дорог. Дорог настолько, что он готов забыть, кем был раньше.
Не совсем понимая, что делает, он просто брел вперед. Лес, казалось, постепенно редеет, трава становилась сочнее и мягче.

Ему показалось, что вдалеке между деревьями мелькнул темный силуэт. Силуэт приближался и прорисовывался четче. Теперь было видно, что это животное. Красивое, грациозное. С длинной густой гривой и длинным хвостом. Низ его стройных ног покрывала густая и длинная, почти как на гриве, шерсть, практически скрывавшая копыта.

Зверь приблизился к мужчине и остановился. Он был высоким, ростом с небольшого человека, так что их глаза были почти на одном уровне.
Умные, глубокие глаза цвета темного серебра какое-то время внимательно изучали лицо человека.
Затем зверь поклонился.
Не зная, что сделать еще, человек поклонился в ответ.

Зверь продолжал стоять, пригнувшись к земле передней частью туловища, наконец, немного привстав, нетерпеливо мотнул головой и снова опустился вниз.
Человек, наконец, понял, что его приглашают на прогулку, и устроился на спине нового друга. Тот легко поднялся и плавно двинулся туда, откуда появился.
Лес, действительно, постепенно редел. Солнечный свет буквально заливал все вокруг. Но не обжигал. Воздух до сих пор был свежим и мягким. По пути он видел несколько родников, растения тянулись к ним корнями, стеблями, ветвями и листьями, передавали друг другу капельки.

Земля теперь немного уходила вниз. Зверь как будто заволновался, то и дело встряхивал головой, постепенно ускоряя шаг. Наконец остановился, озираясь. Издал странный звук, громкий и мелодичный.
Откуда-то слева ему ответили: звонко и нежно.

Здесь лес заканчивался. Склон мягко уходил далеко вниз, расстилался цветочными коврами, травянистыми берегами обнимал края озер, песчаными отлогами – линии рек.
Серебристым, бирюзовым, голубым, глубоким синим отражалось от вод небо…

   Зверь снова забеспокоился, немного приподнялся на задних ногах, издавая звуки, одновременно похожие на урчание кошки и уханье совы.
Он оторвал взгляд от плато и повернулся налево. Зверь приветствовал подругу.
Ее грива была еще гуще и длиннее, а шерсть, наоборот, светлой. Двое животных ласково терлись друг о друга головами, что-то «мурлыкая» на своем странном языке, их кудрявые гривы переплетались темно-серыми и персиково-лунными волнами.

Мужчина и женщина, сидевшие на спинах животных, молча смотрели друг на друга.
Просто, открыто, не пряча чувства за маской мимики.
Глядя в ее лицо, он сразу вспомнил все, что знал об этом мире из своих снов, вспомнил их встречу у океана, вспомнил все их встречи. Вспомнил, как каждый раз, когда они проводили вместе ночь, ему казалось, что он находился в какой-то другой реальности…
Сейчас ему казалось, что он узнал бы это лицо, даже если бы пришлось умереть и заново родиться тысячу раз подряд.

В ее глазах играли особенные огоньки. От того взгляда, который шокировал его в прошлый раз, казалось, не осталось и следа.
Сейчас у нее были глаза ребенка, который наконец нашел возможность показать лучшему другу заветный тайник, особое место, куда дозволяется приходить кроме него самого только избранным и посвященным.

На ней была рубашка, простая, но элегантная, заправленная в узкие брюки, застегнутая на все пуговицы, ноги были обуты в высокие матерчатые сапоги, облегавшие голени, волосы заплетены в небрежную, но красивую косу.
Все это очень шло к ее изящной фигуре и тонкому лицу. Она была легка, свежа и хороша – как всё вокруг.

Она, обведя взглядом плато, склон, край леса, открыто, с благородным вызовом посмотрела прямо в его глаза, без слов задавая вопрос, которого он всегда ждал, вопрос, с которым его сознание уносилось сюда каждую ночь.
Прочтя в его глазах ответ, она едва заметно кивнула.

Еще минуту он вдыхал аромат чудесного леса, который доносил легкий ветер, скользил взглядом по изгибам холмов и рек, впускал в себя солнечный свет, мягко сочившийся сквозь увлажненный утром воздух …
А потом все исчезло.

Глава 12
Пустота

Игровую площадку от маленького зала ожидания отделяла стеклопластиковая витрина. Как повелось, он был здесь один: современные родители предпочитали присматривать за детьми дистанционно, используя проекцию изображения и голоса через наручный мини-компьютер, параллельно занимаясь собственными делами.
Ну и, конечно, в зале всегда присутствовала няня-робот, то и дело сверкавшая датчиками движения, и время от времени извергавшая в окружающее пространство популярные детские песни.

Он смотрел сквозь стекло витрины. К его дочери – сейчас она казалась такой взрослой – подошел мальчик, чуть выше и старше. В одной руке мальчик держал два шлема, другой рукой взял руку девочки, и осторожно, но уверенно потянул ее за собой – их ждал двухместный аэромотоцикл, он уже занял очередь.

Девочка, пока ее друг разговаривал с кем-то, все еще крепко держа ее руку, быстро повернулась к витрине и вопросительно подняла брови.
Он ободряюще улыбнулся, подмигнув ей, показал кулак с выставленным вверх большим пальцем: «Парень что надо!»
Весь их немой диалог занял от силы секунд пять.

Лицо девочки просияло, она снова отвернулась, и, возможно, сама того не осознавая, сделала первый шаг в собственную, самостоятельную жизнь.

Глядя им вслед, он вспоминал, как она училась ходить, и как он в первый раз отпустил ее руку, и она, не заметив этого, продолжала уверенно топать сама…

После последнего погружения он получил единственное сообщение: «Встретимся, когда будешь готов». Сегодня он был готов, и уже получил ответное согласие на встречу.
Все это время он формально приводил дела в порядок, и теперь был уверен, что его дети ни в чем не будут нуждаться, если произойдет что-то непредвиденное.

Сегодня вечером он снова окажется там, где красивые животные с глазами цвета потемневшего серебра понимают таинственный язык. Язык, в котором находит себя всё живое в этом прекрасном и загадочном мире.

***

Отворив знакомую дверь, он шагнул в тяжелый, густой туман.
Сквозь него почти ничего не было видно. Он различал очертания больших деревьев, слышал звук реки, тревожащей камни.
Идя на этот звук, он увидел на противоположном берегу изящный силуэт.
И еще он увидел то, что, как он понимал, не увидел бы больше нигде и никогда: мост, который строил себя сам.
Два высоких дерева, росших друг напротив друга на разных берегах реки, у него на глазах отращивали длинные корни, сплетаясь в узлы и косы, тянущиеся навстречу друг другу над поверхностью воды, сцепляясь в крепких объятьях, становясь тропой.

Он пошел вперед, и она пошла ему навстречу, дойдя до середины моста, остановилась. Он остановился тоже, в шаге от нее.
На ней было длинное платье из странной зеленоватой ткани, с длинными рукавами, едва открывавшими кисти тонких рук.
Волны ее распущенных волос плавно струились, как воды реки под ними. Она просто стояла прямо, обхватив себя руками, как будто пытаясь согреться, и смотрела на него серьезно и открыто, без приветственной улыбки, без маски накладных эмоций.
Он сделал шаг вперед и обнял ее.

***

Ячейку номер семь на девятом этаже биоинфоцентра покидали последние посетители. Робот-уборщик с легким жужжанием скользил между креслами.
На одном из них валялись два едва заметных, практически бесцветных маленьких предмета – два мертвых биочипа.
Минуту назад в этом кресле спал молодой мужчина, а если бы кто-то смотрел на него полминуты назад, то увидел бы, как тело мужчины мягко растаяло, как исчезающая голограмма.
Робот подобрал два больше никому не нужных предмета, еще хранивших тепло тела человека, и отвез их к мусорному контейнеру.
Роботу было все равно.

Песочный замок

Наконец-то выдался солнечный и ветреный день. По небу плыли легкие, как перья, случайно выпавшие из старой мягкой подушки, облака. Воздух был свежим, хрустально-чистым, как горный ручей, хотя стояла середина лета.
Я пообещал Максу, что мы это сделаем, как только наладится погода, и вот мы складываем вещи в кузов видавшего виды пикапа с побитыми, как у старой рыбацкой лодки, боками: большой пляжный зонт, ведра для песка и воды, лопатки и шпатели, стеклышки, пластмассовые и деревянные рейки, рассортированные по размеру камни, кусочки кварца, отшлифованные океаном осколки цветных стекол, раковины моллюсков, флажки и гербы, вырезанные из клеенки, самодельный трафарет, дощечки и краски.

       На то чтобы собрать и рассортировать все это, у нас было почти две недели: лето выдалось дождливым. И я, и Макс надели рубашки из фланели, которые недавно нашли на чердаке: на днях я влез туда поискать кисти и грунтовку, и Макс, конечно, увязался за мной — совать свой любопытный нос во все дальние углы запыленного, пропахшего старой соломой чердака.
       Так мы и нашли коробку, подписанную раскосым женским почерком. Конечно, надпись было не разобрать: буквы стерлись, а сама коробка разломилась, как яичная скорлупа, когда мы попытались ее поднять.
       В ней оказался сверток, пересыпанный тальком и сухими травами, и несколько хранивших слабый запах бутонов дикой розы.
      В свертке лежали несколько рубашек, сшитых, по-видимому, вручную. Расцветки были простые, но нам нравились оттенки, к тому же, две рубашки отлично подходили нам обоим по размеру, пришлось лишь немного подкатать рукава.
      На мне был джинсовый комбинезон, протертый в коленях, в пятнах краски, олифы и еще бог знает чего. В таком же состоянии были джинсы Макса, к тому же за последний год он сильно прибавил в росте, и теперь они едва прикрывали середины икр.
     В общем, выглядели мы здорово: прямо-таки фермеры, отец и сын, пересекая кукурузное поле угодившие во временную яму, и случайно перепрыгнувшие из одного столетия в другое.
      И нас это вполне устраивало. Здесь мы могли себе это позволить и наслаждались такой свободой.
      В маленькой деревне, отважные жители которой некогда промышляли продажей всяких диковин, добытых в океане или выброшенных из его недр, теперь почти никто не селился из-за штормов, бушевавших в демисезон, да и ближайший город, разрастаясь, затягивал в себя все вокруг. Большинство домиков стояли заброшенными, медленно срастающимися с землей.
     В начале лета еще можно было заметить немногочисленных стариков-старожилов, заново перекрывающих крышу после очередной весенней бури. Трясясь на холмистой дороге, мы махали им из машины, направляясь к дому, на этом, как правило, наше общение с соседями заканчивалось.

     Дом, лет пять назад доставшийся мне в наследство от дальнего бездетного родственника, был самым крайним в деревне. Он один стоял (точнее, лежал в ложбинке между двумя невысокими холмами) за большим оврагом.
     Коммуникации сюда не дотягивались, но во дворе стоял когда-то по совести построенный колодец, вода в нем была чистая, как из родника, а для мини электроплиты, пары фонарей и ночника нам хватало небольшой солнечной панели.
    Забором служили заросли кустарника и старые деревья на холмах. Большой лохматый Фрэд бессменно стерег наш сон, хотя лаять ему приходилось разве что на ежей и ящериц.

    Я помню, что ребенком, будучи не старше, чем Макс сейчас, однажды прожил здесь неделю или две, пока родители были в отъезде. Помню добрые и проницательные глаза дядюшки, тогдашнего хозяина дома, прихожую, увешанную и уставленную сувенирами из раковин и жемчужин, которые он делал прямо здесь… Но больше не помню ничего. Как будто накатила штормовая волна и смыла кусочек памяти, как песочный замок вместе с …
    Если я пытаюсь вспомнить, голова как будто лопается от шума и цветовых вспышек, и я предпочитаю забывать.

      Когда я в первый раз ехал сюда, только вступив в наследство, чтобы привести в порядок дом и участок вокруг него (хотя формальных границ фактически не было, ближайшие соседи жили дальше, чем за километр), Макс (тогда он был гораздо младше, но не менее упрямым) упросил меня взять его с собой.
     Мы собирались пробыть здесь около месяца, и, конечно, позвали с собой и Сару (тогда еще все мы жили вместе), но она раздраженно ответила: «Что можно делать в этой дыре?!»
   Я сказал, что не стоит так резко судить о месте, в котором ты даже не был, и что если ей совсем уж не понравится, мы отвезем ее домой. Ее лицо исказилось странной гримасой, то ли озлобленности, то ли боли, и она, молча хлопнув дверью, вышла из дома.
   Ее реакция меня расстроила, но не удивила: уже тогда это была далеко не первая наша ссора на ровном месте и всего каких-нибудь полгода спустя ее отчаянные попытки вписать не совсем нормального меня в свою «абсолютно нормальную» жизнь увенчались полным крахом, и мы расстались друзьями.
Так и получилось, что мы с Максом стали проводить здесь отпуск вдвоем.

                                                                        ***
   Иногда я думаю, что мог бы жить здесь круглый год, если бы не штормы.
   Не то чтобы я был из тех, кто, испугавшись, бежит в свою норку, едва заслышав участившееся дыхание стихии, или из тех, кто будет сокрушаться о том, что крышу их новенького гаража снесло ураганом. Вовсе нет: я готов подставлять свое тело под хлесткие удары взбесившейся соленой воды, готов захлебываться порывистым, рвущим легкие увлажненным воздухом — все это как будто вдыхает в меня новую жизнь. И я не боюсь работы.
   Дело в другом. Волны на песке.
   Я не могу видеть волны, обрушивающиеся на песок: моя голова взрывается.

                                                                 ***
В холодное время года я обитаю в небольшой, но комфортной квартире, которую снимаю с тех пор как я и Сара не живем вместе.
На самом деле, она привлекла меня не тем, что находится совсем близко от моей работы и школы, в которую ходит Макс (я часто заезжаю за ним, и мы вместе обедаем), я понял, что поселюсь здесь, когда посмотрел в окно.
   Этот высотный дом новомодной элитной застройки был единственным в квартале новым домом, а квартал, наверное — единственным в городе — образцом сохранившейся старинной застройки.
   Дворик, мощеный брусчаткой, по периметру окружали уголки двух-трехэтажных зданий с крышей из красной черепицы, маленькими окнами-арками, бирюзовыми, кирпично-желтыми, зелеными, цвета густой лесной листвы стенами. В центре дворика — башня — высокий цилиндр из светло-красного, выгоревшего на солнце почти в розовый, кирпича, с макушкой-шляпой — темно-синим конусом, с циферблатами-лицами луны и солнца, смотрящими на юг и север.
   Я архитектор, и неравнодушен к таким вещам, но это нечто большее.
   Все равно что заглянуть в лицо своей первой любви: оно может быть безжизненным, уставшим, раздраженным или отчужденным, но ты всегда видишь на нем отблики волшебного мира, того же, что спрятан в самых сокровенных уголках твоего сердца.
И я смотрел. Сквозь утренний туман и поверх чернильных клякс сгущающегося вечера, жмурясь беспощадно-яркому свету дня и щурясь от фосфоресцирующего ночного освещения. Капля за каплей воскрешая в душе нечто забытое, но важное, ощутимое, но не осязаемое, неосознанное, но живое.

                                                                ***
    Когда я, едва закончив университет, получил работу в дочерней компании крупной немецкой строительной фирмы, то, честно сказать, был сильно удивлен. Я выбрал эту специальность не потому, что рассчитывал на престижную работу, а скорее потому, что все это чем-то похоже на то, что я действительно люблю делать.
   К тому же, эскизы, чертежи и вычисления давались мне без особого труда, и я всегда выкраивал время для любимого хобби, без которого, как мне тогда казалось, не смог бы жить.
Но чем успешней складывалась моя карьера (вскоре я получил должность ведущего архитектора крупных проектов), тем реже я мастерил что-нибудь новое.

Не то чтобы я не мог найти время. Просто, когда я начинал, что-то всегда шло не так. Как будто руки стали не те. Выходило карикатурно и безжизненно. И за последние четыре года я не закончил ни одной работы.
Зато всем старым шедеврам теперь нашлось место (мы даже оборудовали специальную витрину-колпак) в бывшей мастерской деревенского дядюшки, и они наконец перестали валяться, пылиться и квартироваться где попало.
   Максу особенно нравятся замки, но здесь есть и домик на дереве, и нора хоббита, и хижина рыбака, и шалаш индейца, и тайная пещера пирата.
Ну и, конечно, у всех этих домов есть обитатели или хозяева — маленькие фигурки, сделанные из всего, что удалось найти и использовать, оживленные красками и тушью.

   Когда уходит волшебство, приходится заполнять пустоту, оставшуюся после него, чем-то другим. И я работал.
Проекты под моим началом получались один успешнее другого: о нас писали газеты, мэр жал мне руку, перерезая очередную ленточку, однажды меня даже пригласили на телевидение, но я отказался (к счастью, мой отказ был принят с пониманием).
Успех тяготил меня. Я чувствовал себя уставшим и пустым.

Зато Сара, казалось, чувствует себя прекрасно. Она быстро вжилась в роль светской леди, и как минимум каждые две недели устраивала в доме прием для тех, с кем, по ее мнению, нам было «нужно» или «важно» дружить. Богема, чины, лица, по тем или иным причинам мелькавшие в новостях… Это были полуофициальные вечеринки с деликатесами, коктейлями и светскими сплетнями, по всем правилам хорошего тона поданными на десерт.
Я не мог «продержаться» в такой обстановке дольше пятнадцати минут, сбегал через задний выход, садился в машину и выезжал за черту города — смотреть на закат, слушать скрип деревьев и шум ветра.
Не раз мы ругались из-за того, что я, не обращая внимания на гостей, выходил в зал в порванных джинсах, измятой толстовке, всклокоченным и небритым.
Я делал все это не назло и не напоказ, скорее, это была естественная реакция. Я вовсе не хотел становиться важной персоной, на которую все приходят посмотреть. Я хотел чего-то другого. Совсем другого, и теперь это что-то ускользало, убегало, испарялось, безвозвратно таяло в порочной мишуре.
Сара становилась все более отчужденной и холодной. Наши отношения стали походить на формальное общение двух ненавидящих друг друга сотрудников, вынужденных делить один на двоих тесный кабинет.
   Теперь она все больше походила на свою мать — женщину, носившую дорогие элегантные костюмы, классическую обувь и дорогую бижутерию, посещавшую только элитные салоны красоты и никогда не оставлявшую на чай официанткам.
   Но когда-то я знал совсем другую девушку. Мы познакомились на какой-то студенческой вечеринке. Я, споткнувшись о нагромождение пар обуви у входа в комнату, буквально влип лицом в ее белокурые волосы, пахшие весной, осенью, свежестью холодного утра и беззаботным смехом. И следующие полгода мы не расставались почти ни на день.
   Это была Сара, собиравшая полевые цветы, чтобы вплести их в волосы, Сара, знавшая голоса и имена всех птиц в лесу, Сара, никогда не пересчитывавшая сдачу в магазине, Сара, не различающая марки машин, Сара, улыбка которой была настоящей, ласковой, как мягкий лунный свет.
Я не знал, куда исчезла та девушка, но я очень скучал по ней.

                                                               ***
   Итак, мы на берегу, и я снова попробую, несмотря на многолетние неудачи, создать что-нибудь стоящее.
   И Макс будет мне помогать.
   Его светлые, почти как у мамы, волосы развевает ветер, не слишком слабый, чтобы солнце не обжигало нашу кожу, не слишком сильный, чтобы океан не проглотил то, что мы будем строить.
Мы хотим возвести из влажного песка целый городок, на это уйдет несколько дней, но сегодня — так захотел Макс — мы начнем с замка, вокруг которого вырастет все остальное.
   Я тщательно выбирал место: не слишком далеко от деревни, не слишком близко к океану. Я долго бродил босиком по песку вдоль и поперек просторного берега. Но всегда возвращался сюда. Я не знал, почему это так, но знал, что так нужно. Я чувствовал ответственность и уверенность одновременно, силу и азарт. Как будто впервые смог стоять на руках без опоры, и перевернутый мир в твоих глазах стал чем-то естественным, восприятие уже не зависит от точки обзора…
   Сейчас прилив. До воды метров двести, до основания берегового холма — чуть меньше. Я стою прямо. Линия моего взгляда упирается в край песчаной косы, по обе ее стороны — небольшие отмели. Это единственное место на всем обозримом побережье — безопасное место. Сегодня волны небольшие, скорее, мелкая рябь, и шум в моей голове больше походит на едва различимый шепот. Он не сводит меня с ума, а помогает действовать.
Мы начинаем работу.
    Ров по периметру, сетка каналов. Первая насыпь, следующий уровень, башенки на стене, верхний ярус, арка, проем, конус.
    Пол внутреннего зала выложен ракушками, окошки-стеклышки оставляют на нем цветные следы. Вот кварцевый трон, вот известковый стол, фигуры слонов в углах зала, винтовая лестница на смотровую башню, птица с лицом, обращенным на восток, золотая вязь на северной стене, герб замка — солнце в раковине — над верхушкой башни.
    Макс терпеливо подавал мне все, что я просил, каким-то чудом распознавая мое полуразборчивое бормотание, копал, ровнял, мостил и клеил.
   За все это время мы не обменялись ни одним лишним словом.
Еще пара деталей, несколько едва ощутимых движений шпателем и кистью, и я понимаю, что замок готов, делаю пару шагов назад на едва слушающихся, полуонемевших от долгой работы ногах, снова сажусь на песок.
    Где-то слева слышны едва уловимые ухом бормотание и возня, я даже разбираю пару фраз:
        «Он опять сделает все не так!»
        «Да не ворчи, лучше посмотри, как украшен зал! Сколько света!»

Поначалу я решил, что к нам подкрались дети из местной деревни, но тут же вспомнил, что детей здесь давно нет, а Макс побрел за термосом к пикапу, сейчас я видел его спину и джинсы, сзади перепачканные мокрым песком.
Тогда я сказал себе, что перегрелся на солнце, увлекшись работой.
Там, откуда мне слышались голоса, какое-то насекомое или краб выкапывалось из своей песочной норки.
Потом «краб» отряхнулся, совсем как собака, только вылезшая из воды, чихнул, хлопнул себя руками по бокам, топнул, подпрыгнул, присвистнул, покрутился вокруг своей оси, ненадолго застыл, подняв одну ногу, как бы невзначай приветственно махнул мне, и направился к замку.
Теперь он переплывает ров в лодке-раковине, весло — перо альбатроса, поднимается по лестнице в тронный зал.
Сейчас я уверен, что им ничто не угрожает, воспоминания о той трагической неудаче из далекого прошлого, когда я еще не совсем понимал, что делаю, больше не причиняют невыносимой боли, я могу пролистать их, как старый диафильм, пробную пленку перед настоящей работой, принять как опыт.

   Тогда замок мистера Иво́ простоял на берегу всего пару дней, пока не начался шторм, и большие волны, одна за другой, размывали арки, ступени и башни, превращали в безжизненный мокрый песок еще недавно двигавшиеся фигурки.

Уйдя в свои мысли, я не заметил, что Макс уже вернулся с термосом и даже сунул мне в руки кружку с почти горячим кофе. Я механически прихлебывал его, остекленевшими глазами уставившись в одну точку, и еле заметно шевеля губами, «произносил» беззвучные реплики.
Сейчас молчаливый мистер Ши, смешливая принцесса Маэ́ и остальные человечки, успевшие появиться в замке (кроме мистера Иво́, он, заложив руки за спину, бродил по залу, измеряя шагами его диагонали, и едва заметно улыбался) спешно старались найти укрытие, вжимались в ниши, втискивались между колоннами, забирались под столы.
   — Почему они прячутся? — немного уставший, но звонкий голос Макса пробудил меня. До этого момента я не мог определиться, кем я считаю маленьких песочных человечков, появившихся в замке, который я снова построил. Я мог принять их реальность для себя, но я не задумывался о том, что они могут быть так же реальны для другого живого человека. Как будто мир моего творчества был наглухо отделен непроницаемой стеной от «реального», или материального мира, в котором мне довелось жить.
       И вот эта стена неожиданно обрушилась, как будто простой вопрос ребенка оказался ключом к потайной двери, которую никто и никогда не пытался открыть.

      — Я же говорил, он тоже нас увидит! Он помогал строить замок! — из-за большой статуи слона в углу раздался взволнованный, почти ликующий голос.
      — Конечно, Мо́у. Но дело не только в этом. — Спокойно ответил мистер Иво́, так и продолжавший измерять шагами длину зала. — Вы забыли о девочке, которая боялась с нами играть. Сюда едет девочка, которая боялась с нами играть.
    Я и Макс одновременно поворачиваемся друг к другу с гримасой «А ты понял, о чем это он?»
    Затем мы вопросительно смотрим на мистера Иво́ сквозь еще не зашторенные окна главного зала. Но он прикрывает глаза, наклоняет голову к груди, на которой покоятся его скрещенные руки — на сегодня аудиенция окончена.
    Мы видим в действии полуручной механизм, созданный нами самими: два человечка, поднимая рычаги, закрывают створки-ставни (две полуарки) с рисунком, повторяющим символ герба.
    Уставший Фрэд уткнул свой влажный нос в мою ладонь — пора домой.

                                                               ***
   Сейчас я строю маленькую улицу, одну из тех, что будут радиальными линиями расходиться от замка — таким мы задумали город. Несколько одно- и двухэтажных домиков и ограда с дверью для парка песочных фигур (с ними сейчас возится Макс) уже готовы. Я вымащиваю «дорогу» ракушками и плоскими камешками, фигурка альбатроса, «прорисованная» разноцветными стекляшками, смотрит на замок. Мы назвали эту улицу Тропой Птицы (конечно же, предварительно спросив согласия мистера Иво́).
    Едва закончив с птицей, я вздрагиваю (не от испуга, а от неожиданности), услышав шум мотора и приветственный лай Фрэда.
    Повернув голову в сторону источника шума, я удивляюсь еще больше: в нашу сторону направляется девушка, совсем не песочная, из плоти и крови, в просторных тонких брюках чуть светлее песка, кофточке ажурной вязки, надетой поверх купальника, волосы (сейчас непонятно, какого они цвета) повязаны тонким шарфом, на симпатичном загорелом лице едва заметен макияж, легкие сандалии она держит в руке, мягко ступая босиком по песку, на запястье — браслет из ракушек и жемчужин. Я где-то уже видел такой, но это было так давно… Моя голова снова как будто взрывается.

                                                            ***
    Мне едва ли десять. Вчера я построил на песке замок, самый красивый из всех, что я когда-либо мастерил, рисовал или воображал себе, и — сейчас это почти что сводит меня с ума — в нем появились маленькие человечки с кожей, похожей на самый чистый песок, разбавленный жемчужной крошкой перламутрового оттенка. Они совсем не страшные, наоборот, красивые и улыбчивые, их движения полны достоинства и грации. Я очарован ими, но, пожалуй, не готов принять то, что вижу, и вряд ли я когда-нибудь расскажу кому-нибудь о них.
   Сейчас в деревушке полно туристов, и торговля сувенирами идет как никогда хорошо. Дядюшка все ночи проводит в своей мастерской, чтобы утром пополнить прилавок.
   Я стою на холме, смотрю на замок сверху, представляя, как линии песочных улиц превращают его в целый городок.
К замку подходит девочка. Едва ли старше меня. Ее волосы такие светлые, как будто их тоже сделали из песка. Она присаживается на корточки и протягивает ладонь к одному из окон. На ее пальце сверкает перламутровая искорка, прыгает по руке, взбирается на плечо, теряется в волосах. Девочка смеется — звонко и счастливо. Я не верю своим глазам: она тоже их видит.

   — Сумасшедшая Сара опять возится со своими ракушками!
   К ней подходит девочка постарше, такая довольная собой, что кажется, она сейчас лопнет. Она держит за руку мальчика, лицо которого напоминает самый кислый на свете лимон. Противным голосом он изрекает:
   — Пойдем отсюда! У этой помешанной опять галлюцинации.
   Сладкая парочка удаляется.
   Девочка с песочными волосами встряхивает головой — перламутровая искорка падает вниз — встает и уходит в другую сторону, не оглядываясь. Ее лицо очень бледное, но она не плачет.

Бедная Сара. Над ней смеялись, потому что она видела то, что другие видеть не хотели или не могли. И это «нечто» было (по крайней мере, отчасти) делом моих собственных рук.
Бедная Сара.

Потом я видел ее еще раз: она купила браслет у дядюшки, я как раз помогал ему за прилавком, но тогда я был буквально убит горем (это было сразу после шторма) и даже не ответил на ее улыбку.

                                                                  ***
Сейчас в замке мистера Иво́ какая-то суета. Поверх герба на верхней башне два человечка крепят кусочек белой материи. Я не знаю, где они успели раздобыть его. Наверное, стянули из моей коробки. Песочный замок встречает Сару белым флагом.
   Через пару минут мы трое уже смеемся во весь голос, катаемся по песку, обнявшись. Счастливый пес носится вокруг нас, пытаясь облизать всех сразу.

                                                                  ***
Уже три года в деревне не было сильного шторма. Домики заново отстроены, здесь даже живут ребятишки, и школа снова работает. Максу здесь очень нравится. Он помогает мне делать «домики», когда заказов очень много, а Саре — ухаживать за малышкой.
Городок мистера Иво́ в полном порядке. Правда, его слишком часто фотографируют туристы, поэтому человечкам иногда приходится подлатывать свои домики и улицы ночью, когда люди на пляже чуть поодаль заняты совсем другим.
И, кажется, всех это устраивает.

© ЕЛь